Пишу свою судьбу до точки

Я ПЛОТЬ ОТ ПЛОТИ ГОРОЖАНИН

Предлагаю отдохнуть от городской суеты, безчисленных забот и тревог и отправиться в красивейшее место края всего-то в 50 км от Питера — на Ладожское озеро — кто на электричке, а кто и на машине: удовольствие получит каждый.

ГОРОЖАНЕ
Каких бы птиц ни содержали, к природе мысли наклоня, мы прописные горожане от века, месяца и дня. Нам запах метрополитена, его разгорячённых шпал душистей скошенного сена, что предку ноздри щекотал… Он вместе с городом хлопочет, всё время курит, устаёт, придя домой, привычно почту из щели пальцем достаёт. И сквозь окно в налётах сажи любуясь, как счищают снег, он растворяется в пейзаже, совсем как сельский человек.
Александр Шкляринский, Нью-Йорк, р. 1941 (№ 6, 243).
Поэт в своих мыслях не одинок. Его поддерживает собрат по перу:

ГОРОЖАНИН
Я плоть от плоти горожанин,
согласный с участью вполне,
и мне едва ли угрожает
тоска по сельской старине,

по деревенским старым избам
и по церквушкам над рекой.
Я не отравлен урбанизмом,
я просто родом — городской.

Но отчего же, отчего же
без всяких видимых причин
так защемит вдруг, растревожит
какой-то смутностью кручин,

что остановишься невольно
и смотришь до дрожанья слёз
на колосящееся поле
с куртиной тоненьких берёз.

Как будто я в деревне где-то
и память точно бережёт
грозой распаренное лето,
стога и низкий бережок,

горит в ночной костёр высокий,
пугая шалых жеребят…
Какие гены или токи
мне тайно душу теребят?

А над рекой луна светила,
и догорал костёр дотла…
Мне детство Родиною было
и детством Родина была.
Роальд Назаров, †2001 (№ 7, 59)

Наша дача на Ладоге, в деревне, которая начинается от Вагановского спуска (теперь там установлен памятник «Разорванное кольцо»).

Цветёт ленинградское лето,
Овеяно мирной листвой,
Пронизано иглами света
Над Ладогой, вечно живой.
Помедли в суровом молчанье
У кромки вздыхающих вод,
Прислушайся к откликам дальним
Под этим кольцом триумфальным
Распахнутых к Жизни ворот!
Всеволод Рожественский, †1977 (№ 3, 60)

Честно скажу, после широкой вологодской реки Шексны я долго привыкал к неохватному горизонту озера, когда вместо Горицкого монастыря, стремящегося взмыть в небо, глаз может поймать лишь малюсенькие полуточки далёких корабликов, да и то в хорошую погоду.
Апрель прошёл, шагает май по чёрным грядкам и в лесу. Ну что же, дачник, принимай забот сезонных полосу. Гляди, как сад меняет вид, как ждут трудов его дела, как птица дачный дом долбит в стене, где рейка отошла. Ворует паклю на гнездо, пока ты в городе застрял, пока ты тоже кое-что в тетрадку там наковырял. Сонетов кучу о любви… Но где волшебник, чтоб издать?! Пока живой, долби, долби щебёнку жизни для гнезда. Пробей булыжник под цветок, или — как лёд хвостом — форель…
Всё остальное знает Бог, судьба и будущий апрель.
Юрий Ключников, г. Новосибирск, р. 1930
Итак, сегодня 28 мая 2011 года наш первый приезд на дачу. Жена уже несколько раз страдала в электричке, чтобы перед домом с весны красовались георгины и розы. А весь участок заполнен желтизной одуванчиков; я не люблю скошенной травы, открывающей лысые бугорки да холмики взрытой слепыми кротами земли. К следующему выходному эта солнечная красота будет убита вонючей бензиновой косой под названием триммер.

Лежу в траве. Июль. Жара.
К виску ромашка наклонилась.
И боль, что душу жгла вчера,
Вдруг отступила, растворилась.

Под солнцем тают облака,
И тают прежние желанья…
Жара. И клонит в сон слегка.
Покой. Блаженство. Пчёл жужжанье.
Людмила Лад, г. Шуя (№ 7, 40)

До чего приятно свалиться на ласковую постель и почувствовать неповторимый запах земли, перемешанный с ароматом цветов и травы, которые совсем скоро превратятся в белые воздушные шарики из семян, которые при первом же дуновении ветра плавно полетят продолжать жизнь!
Мой круглый одуванчик — в клубок сплетённый дым, скажи, каким был раньше, стал отчего седым? Какие снёс потери? Откройся, не таи — наскок какого зверя? Ужал какой змеи? Тебя я заприметил. К тебе, мой друг, подсел. Но сильно дунул ветер, и ты весь облысел. Он дунул не случайно, иль просто — сгоряча? К лесной дремучей тайне не отыскать ключа.
Анатолий Чиков, †1996 (№ 7, 49)
Кот Дымок вылез из машины и по-пластунски, как заправский солдат, пополз спасаться в темноту поддомья; освоившись, этот хилый пушистый подвальный зверь станет грозой для мелкой живности — ящерок, мышек, птенцов, лягушек и прочего не прописанного на даче населения. Жене потребовалась немалая ловкость, чтобы вовремя отобрать у него тонко плачущего «пи-пи-пи» мышонка. Дымок так обиделся, что перед отъездом не вышел нас провожать. Поражаюсь, как Дым способен часами неподвижно сидеть на месте, глядя в одну точку. Я проследил за ним: оказывается, он наблюдает за скворечником в надежде — на что? Этой кошачьей тайны мне знать не дано. Но из него действительно вылетают воробышки, и один из них, птенчик-неумеха росточком с вершок, нагло попытался приземлиться на покатую крышу, но съехал с неё, трепеща крылышками. К слову, у китайского скворечника есть одна особенность: внизу сбоку сделана дверка с крючком, наверное, для того, чтобы отбирать у птиц яйца…

ЗВЕРЬ
В мире, где свобода мнима,
Где расчёт и суета,
Неспроста необходимо
Нам присутствие кота.

На правах меньшого брата
Он живёт и жизни рад.
Все мы в чём-то виноваты,
Кот ни в чём не виноват.

Наши скрашивает годы,
Обходясь почти без слов,
Хищный ангел, от природы —
Мышелов и птицелов.
Илья Фоняков, СПб. (№ 1, 41)

Есть у него и местный приятель — я зову его Рыжиком — боевой коккоревский кот, словно по часам приходящий к крыльцу на завтрак, обед и ужин. Всё бы ничего, да он помечает свою территорию и иногда прорывается внутрь, чтобы мы знали, кто в доме хозяин. Дымок пытается на него рычать, но Рыжик лишь вяло отмахивается хвостом: не таких бивали… Вся морда и уши в царапинах, он тощий и умный; однажды я с трудом вырвал из-под его глаза клеща — и получил мгновенный удар когтистой лапой.

ПРО КОТА ЯШКУ
Яшка был типичный неудачник, горемычный подмосковный кот, с кем играет на досуге дачник, а к зиме бросает в огород. Он пришёл к нам жалкий, по метели, в людях разуверившись почти. Мы его впустили, отогрели, дали имя бойкое… Расти! Испытав, что значит быть ненужным, понимал со слова одного, рос на удивление послушным — знать, боялся: выгоним его… Долго в нашу искренность не веря, не решался затевать игру. После зла как люди, так и звери привыкают медленно к добру.
Мы всем сердцем полюбили Яшку: до чего же был смышлёный кот! Брось ему конфетную бумажку, он тотчас тебе её снесёт. Стал к весне он ладным да пригожим. А однажды вышел — и пропал… Видимо, каким-нибудь прохожим под руку доверчиво попал. Ну добро бы — для того украли, чтобы в доме жил хороший кот. Ну, а если снова поиграли, а к зиме швырнули в огород?..
На душе вдруг сделается тяжко, как представлю: в горести своей где-то бродит и дичает Яшка и совсем не верует в людей.
Геннадий Серебряков, †1996 (№ 7, 42)

Есть на даче и маленькое кошачье кладбище. На фото вам трудно разобрать, но я подскажу: на переднем плане — клумбы, под которыми лежат Малыш, Мартюня и Котя, а вдали, на пне липы их покой сторожит чёрный гипсовый Кот, а ещё выше — длинноногий аист.
Продолбив в земле окошко,
за деревней, где река,
схоронил я нашу кошку —
молчаливого дружка.
Не за то любил, что в моде
тема кошек и собак:
за пушок на тёплой морде,
за шальной в глазёнках знак.
Заболела… Врач-проказник,
озорной прищурив взгляд,
ей брюшко помазал мазью,
что таила некий яд.
Яд был вкусный, яд был вредный…
…Ямку выдолбила сталь…
Вот какая в жизни этой
посетила нас печаль.
Глеб Горбовский, СПб., р. 1931

Пора устраиваться в келье над баней. Поднимаю тяжеленный люк — и я вернулся к родным пенатам: здесь творю, отдыхаю, молюсь, думаю, смотрю на кроны куполообразных сосен, слушаю однотонный шум Ладоги, пишу «былинки», редко радуюсь и часто страдаю. Но келью свою люблю и всячески благоукрашаю. Правда, бывать здесь удаётся нечасто — по выходным и в отпуске. Только к концу жизни пришло понимание того, почему петербуржцы так рвутся за город.
И перед входом с помощью жены посадил клумбу в виде неизвестного цветка с двумя листиками, которую охраняют три журавля и две жабы гипсового происхождения. А на раме окна паучок Паутиныч раскинул безподобно красиво сплетённую сеть. Иногда я вытаскиваю оттуда мотыльков, и паучок обижается, долго раскачиваясь на своих паутинках, как на качелях. Прости, паук, случайно я разрушил сплетённую в лесу тобою сеть, спас мотыльков мятущиеся души на день иль два. Чего тебе жалеть!
Виктор Федотов, СПб., †2001 (№ 6, 285)

ЦВЕТЫ
Минуйте, печаль и досада!
Сияй, торжество красоты!
На клумбочках нашего сада,
как звёзды, роятся цветы.
Стеною стоят водосборы.
Береты надел дикий лук.
Пришла медуница из бора.
Виолой расщедрился луг.
И как казаки после драки,
Что всыпали лютым врагам,
в нарядных рубашечках маки
в шеренги встают по утрам.
Летают шмели, как шпионы.
Для них далеко не секрет,
что скоро раскроют пионы
широкий раскидистый цвет.
Ты ходишь, любуясь цветами.
Тебе их лелеять не лень.
Из веток, как ласковой маме,
тебе улыбнулась сирень.
Юрий Леднёв, р. 1929 (№ 7, 126)

И совсем рядом — моя плантация опят. Собрал хороший урожай на ужин. Не верите? Вот вам в доказательство фотография.
А за нашим забором, там, где раньше взрастало колхозное поле, выстраивают посёлок коттеджей «Ближняя пристань», куда новые хозяева залетают на вертолётах отдохнуть от дел праведных. По правде говоря, мы опасаемся, что «Ближняя пристань» возжелает приблизиться ещё ближе к воде, и тогда месту нашего отдохновения может наступить конец. Мало таких случаев? Высокие сосны и ели, забор — крепостная стена. Поодаль мелькают шинели, бетонка блестит, тишина… Порядок кругом обозначен, табличка: «Проезд запрещен!» Вокруг — ни души… Не иначе — секретный объект размещён. Лишь редко, шурша новой шиной, роскошным дизайном горда, одетая в никель машина сворачивает сюда…
Олег Кочетков, р. 1940 (№ 4, 44)
Ладно, оставим худые мысли и окунём своё бренное тело в тёплые воды Ладоги, ибо погода заставляет. До кромки берега метров сто; на общий пляж мы не пойдём, а искупаемся, лишь перейдя пыльную, забитую до предела машинами, деревенскую улицу. Народу на пляжике мало — только свои, а глубина — по щиколотку чайкам. Здесь даже за внучку-вертучку не так страшно. Оля ничего не боится, за одним исключением, которое запечатлено на фото. Конечно, и на дальнем, большом пляже всё по-русски: грязновато, без элементарных удобств, но нашим не привыкать — всё своё привезли с собой, некоторые даже моторные лодки и водные мотоциклы не поленились. Солнышко греет, да ещё и безплатно, песочек есть, водоросли обойти можно, а на всё остальное — наплевать!

То ли гроза пропахала селом,
То ли Орда разгулялась на воле:
Ржавым железом и битым стеклом
Берег усеян, как бранное поле.

Нет, не стихия виною тому,
Что оказались мы в мусорной яме!
Страшно поверить, что в отчем дому
Этот содом сотворили мы сами.

Вот и нагрянули к нам, и не зря,
Всякого рода лихие напасти…
Что же ругаемся мы, матеря
И времена, и погоду, и власти?!

Предки учили: коль рожа крива,
На зеркала понапрасну не сетуй.
Жаль, что потомки забыли слова
Древней и мудрой пословицы этой.
Юрий Паркаев, р. 1941 (№ 7, 5)

Ну, а накупавшись всласть, движемся домой — и каждый, согласно распорядку, делает своё дело: невестка укладывает внучку спать, дед взбирается по крутой лестнице в келью записать впечатления, жена готовит вкусный обед, внук уселся на велик и умчался к друзьям, Рыжик пришёл перекусить, а Дым с утра сторожит кучку земли, где, по его расчётам, прячется крот, а солнышко медленно, но неизбежно склоняется к воде. Деревенская улица опять заполонена машинами — в обратную сторону.
Скоро и нам выводить из стойла 105 лошадиных сил, чтобы вернуться в город. Славные получились выходные!
…Бабушка Валя, моя тёща, теперь уже покойная, рядом с любимыми цветами — никогда не срывала! — вы’ходила несколько саженцев каштана. Признаюсь честно, никогда не доводилось мне сажать деревья. Но после ухода Валентины Михайловны мы с женой попытались сделать наш городской двор ещё краше, посадив три тёщиных подростка. Огородили, как могли, насыпали земли с удобрениями и время от времени поливали. Но снежной зимой одно деревце пало смертью храбрых под гусеницами трактора; у второго шпана обломила верхушку, и оно с трудом выздоравливает; зато третье, прямо под нашим окном, уже смотрится настоящим деревом. Мы часто глядим на него, вспоминая и тёщу, трудами которой построена дача, и саму дачу, о которой я вам немного рассказал. Да и каштанчик, чую, скучает по родине, но деревья ходить не могут…

ТОПОЛЯ
Глина, битый кирпич, стекло да щебёнка —
Вот она, городская земля…
Посадил во дворе я три тополёнка —
Серебристые вырастут тополя.

Было пусто — и вот появились.
Буду их поливать, думать о них вдали,
Вспоминать, как росли они, серебрились
Треугольной листвой в бархатистой пыли.

Бытием своим полны, ко мне равнодушны —
Без меня ли, со мной им жить…
Но привязчиво сердце, ему обязательно нужно —
Пусть без цели и смысла — любить.
Игорь Бехтерев, р. 1948 (№ 7, 52)

Обращение к хулиганам: Твержу, на тополь глядя сквозь окно: есть смысл в великом жизненном завете: когда хотя бы дерево одно ты посадил — не зря гостил на свете. Но коль тебе на это, старина, ни разума, ни воли не достало — не тронь хотя бы тополь у окна…
И этого с тебя не будет мало!
Сергей Викулов, †2006 (№ 6, 284)