ГЛАВНАЯ           ФОТОГАЛЕРЕЯ           ГАЗЕТА"ПРАВОСЛАВНЫЙ СПб"           ГОСТЕВАЯ КНИГА

 Сундучок воспоминаний

ШУМЕЛО МОРЕ, ЧИТАЛИ ГРИНА

Отец Ассоль Лонгрен ради пропитания делал из дерева игрушечные корабли и яхты, а снести товар в Лисс доверял восьмилетней дочери; до него было всего четыре версты. «Однажды… девочка присела у дороги съесть кусок пирога; она перебирала игрушки. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной яхтой; белое судёнышко это несло алые паруса, сделанные из обрезков шёлка для оклейки пароходных кают — игрушек богатого покупателя. Ассоль пришла в восхищение. Пламенный весёлый цвет так ярко горел в её руке, как будто она держала огонь». Она опустила яхту в пробегавший мимо ручеёк, и судно резко повернуло носом к середине ручья. Ассоль бежала вдоль ручейка, стараясь не упустить из вида алый парус, и после долгой ходьбы увидела яхту в руках волшебника Эгля…

          АССОЛЬ
Земля — коврига, месяц — нож,
Роса чиста, как соль.
И ковш Медведицы хорош,
Чтоб выпить за Ассоль.
Её размытый силуэт
На берегу морском
Занёс обветренный рассвет
Алеющим песком.
Настал обычный хмурый день,
Пустой, как летний хлев.
Ветвями сада на плетень
Он лёг, отяжелев.
Ассоль, ты утром не спала
И днём не прилегла,
Вела домашние дела
И весела была.
Рубаху шила для отца,
Сажала хлебы в печь,
Гася томительность лица
Тяжёлой силой плеч.
В посёлке бабы говорят:
Мол, разумом плоха.
По счёту пятого подряд
Отшила жениха.
И рыбаки, простой народ,
Решили оттого:
Ассоль — блаженная. И ждёт
Неведомо кого.
И ты согласен, умный век,
Рациональный столь,
Что паруса морей отверг,
Так нужные Ассоль.
А для неё что век, что день,
Что грозовая ночь…
Ассоль, предутренняя тень,
Пустого моря дочь.
Ждёт невозможного она.
И видит — паруса!
За преданность её — до дна! —
И веру в чудеса…
Геннадий Касмынин, +1997

«Не знаю, сколько пройдёт лет, — только в Каперне расцветёт одна сказка. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнёт алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе… Ты увидишь красивого принца; он будет протягивать к тебе руки. “Здравствуй, Ассоль! — скажет он. — Далеко-далеко я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в своё царство. Ты будешь жить в розовой глубокой долине. У тебя будет всё, что только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слёз и печали”». Пора останавливаться, а то и не замечу, как перепечатаю целиком повесть Александра Грина «Алые паруса».
…Кажется, классе в седьмом под впечатлением прочитанного я упросил одноклассницу Олю Коцюбинскую нарисовать в моей тетради — сам я к рисованию не способен — неведомую страну-остров и, неумело подражая писателю, придумал названия городов, заливов, гор и лесов. Долго хранилась эта заветная тетрадка, пока не исчезла после очередного переезда отца-военного в другой город…

И ЛИСС ПОД СОЛНЦЕМ ВЕСЕЛ
Не слышал я, как склянки бьют, и не сверкнул мне парус. И где на бриге бак и ют, лишь в снах воображалось. Но мощь и буйство ярких снов, и чайки за кормою важней незыблемых основ, владеющих судьбою. И сквозь вечерний склянок бой ваш голос глуховатый приводит Прошлое с собой, отринув век двадцатый. Стучит Небывшее в окно, и Лисс под солнцем светел, в котором жить не суждено, пока живём на свете. Лишь этот голос, этот скрип витого такелажа вы мне оставили внутри, у юности на страже. Василий Толстоус, Крым

Александра Степановича Гриневского (1880—1932) при всём желании вы сумеете поставить в один ряд только с его кумиром Эдгаром По и Андреем Платоновым. О подражателях говорить не стоит, и даже оглушительная слава пришла к писателю только после смерти — в середине 50-х годов. Владимир Амлинский написал о Грине в журнале «Новый мир» (1980. № 10) прекрасную статью, из которой я кое-что позаимствовал.
Не зря Гончаров в «Обломове» пишет об Илье Ильиче, да, видно, и обо всех нас, русских: «Сказка у него смешалась с жизнью, и он безсознательно грустит, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».

КАПИТАН
Вдоль черепичных домиков селенья, в холмах, по виноградникам сухим, закатные пересекая тени, пойдём крутой тропинкой в Старый Крым. Пахнёт прохладной мятой с плоскогорья, и по тропе, бегущей из-под ног, вздохнув зеленоватой солью моря, мы спустимся в курчавый городок. Здесь домик есть с крыльцом в тени бурьянной, где над двором широколистый тут. В таких домах обычно капитаны остаток дней на пенсии живут.
Я одного из них запомнил с детства. В беседах, в книгах он оставил мне большое безпокойное наследство — тревогу о приснившейся стране, где без раздумья скрещивают шпаги, любовь в груди скрывают, точно клад, не знают лжи и парусом отваги вскипающее море бороздят. Все эти старомодные рассказы, как запах детства, в сердце я сберёг. Под широко раскинутые вязы хозяин сам выходит на порог. Он худ и прям. В его усах дымится морской табак. С его плеча в упор глядит в глаза взъерошенная птица — подбитый гриф, скиталец крымских гор. Гудит пчела. Густой шатёр каштана пятнистый по земле бросает свет, я говорю: «Привет из Зурбагана!» — и он мне усмехается в ответ.
Мы входим в дом, где на салфетке синей мёд и печенье — скромный дар сельпо. Какая тишь! Пучок сухой полыни, и на стене портрет Эдгара По. Рубином трубки теплится беседа, высокая звезда отражена в придвинутом ко мне рукой соседа стакане розоватого вина…
Как мне поверить, вправду ль это было иль только снится? Я сейчас стою над узкою заросшею могилой в сверкающем, щебечущем краю. И этот край назвал бы Зурбаганом, когда б то не был крымский садик наш, где старый клён шумит над капитаном, окончившим последний каботаж. Всеволод Рождественский
Автор вспоминает разговор с вдовой Александра Степановича: «Да не мне этот домик нужен, и не Грину он нужен… Вот кому он нужен». Она показала рукой на девчонку, бежавшую босиком по пыльной дороге Старого Крыма. Девчонка и не смотрела в сторону домика, где проходила и гасла его жизнь.
Домик был ей привычен, а Грина она ещё не читала. Не поняв до дна его души, его устремлений, но лишь уловив огромный интерес к его творчеству, власть предержащая создала другой, добросовестный музей в Феодосии.

     В ДОМЕ-МУЗЕЕ АЛЕКСАНДРА ГРИНА
Не Старый Крым, а сказочный Салхат,
Чуть видимый сквозь зарево столетий,
Здесь и холмы, и камни говорят,
Суровы и грустны рассказы эти…

Из них один, щемящий и простой, —
Об алых парусах и Зурбагане…
«Дорогой никуда» нашёл покой
Здесь добрый бог, летящий над волнами.

В Проливе Бурь, где в Лиссе корабли
Оттачивали мудрые рассказы,
Внимал Салхат им с берега Земли,
Не видимый не избранному глазу.

И только Он, как будто бы со звёзд
Пришедший к нам от ангелов и духов,
Вдруг целый мир неведомый принёс
Рабам, лишённым зрения и слуха.

И среди них, крича до хрипоты
О том, что «Золотая цепь» задушит,
Он умирал средь райской красоты,
Как царь морской, заброшенный на сушу.
И этот дом, что отдан в тёплый час,
И этот сад, укромный и тенистый,
Малы, как неожиданный рассказ
О вечной запоздалости амнистий.

Здесь можно только лечь и умереть:
Творить нельзя на трёх квадратных метрах.
Гореть нельзя, а можно только тлеть
И тихо звать в окно порывы ветра.

И может быть, Бегущей по волнам
Досталась честь забрать Его оттуда,
Чтоб рассказать прозревшим временам,
Как парус ал, блеснувший ниоткуда,

Что миром правят дружба и любовь,
Что мир широк, блистающий под солнцем,
А день прекрасен, каждый и любой,
Пока он звёздной ночью не окончен.
Василий Толстоус, Донецк

Для чего я пытаюсь писать о Грине? Да нет, это не умная литературоведческая статья о писателе; я постараюсь сделать скромную «былинку» — памятник великому Мастеру, чтобы в наше отталкивающее книги время подарить читателю волшебную палочку, которая мгновенно перенесёт его в детство мечты или мечты-детства, что, по-моему, одно и то же. Шумело море, читали Грина. А море Чёрное — было синим. Солёный привкус. Солёный холод. Мой — морем надвое — мир расколот. Ирина Волкова, Иваново
Надо хорошо представлять себе время, в которое творил писатель: тяжёлая болезнь, революция, Гражданская война, голод, холод, безнадёга… Не сумел разыскать теперь, но много лет назад, когда я зачитывался Грином и даже книгами о нём, что несвойственно мальчишкам, глотающим книги в невероятных количествах. Так вот, в одной из них приводился документ времён Гражданской войны. А звучал он примерно так:
СПРАВКА
Дана настоящая Гриневскому Александру Степановичу в том, что он является сумасшедшим, что и удостоверяем. Просьба к рабоче-крестьянской власти на местах оказывать возможное содействие…

Я гимназистом ножик перочинный менял на повесть Александра Грина, и снились мне гремучие пучины и небеса синей аквамарина. Я вырастал. На подбородке волос кололся, как упрямая щетина, и всё упорней хрипловатый голос искал и звал таинственного Грина. «О, кто ты, Грин, великий и усталый? Меня твоя околдовала книга! Ты — каторжник, ворочающий скалы, иль капитан разбойничьего брига?»
Изведав силу ласки и удара, я верил в то, что встретятся скитальцы. И вот собрат великого Эдгара мне протянул прокуренные пальцы! Он говорил размеренно и глухо, простудным кашлем надрывая глотку, и голубыми каплями сивуха по серому катилась подбородку. И грудью навалясь на стол тяжёлый, он говорил: «Сейчас мы снова юны… Так выпьем за далёкие атоллы, за Южный Крест и призрачные шхуны!»
Да! Хоть горда мечтателей порода, но Грин в слезах, и Грину не до шутки. С отребьем человеческого рода я пьянствую пятнадцатые сутки! Я вспоминаю старые обиды, — пускай писаки шепчутся: «Пьянчуга!» Но вижу я: у берегов Тавриды проносится крылатая фелюга. На ней я вижу собственное тело на третий день моей глухой кончины; оно уже почти окостенело в мешке из корабельной парусины.
Но под форштевнем пенится пучина. Бороться с ветром радостно и трудно. К архипелагу Александра Грина летит, качаясь, траурное судно! А облака — блестящи и крылаты, и ветер полон свежести и силы. Сергей Марков, +1979

В книжке, изданной в 1928 году, — «Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков» под редакцией В. Г. Лидина — Грин пишет о себе короче и скромнее всех: «Я родился в Вятке в 1880 году, 11 августа; образование получил домашнее; мой отец, Степан Евсеевич Гриневский, служил в земстве, а в Вятку попал из Сибири, куда был в 63-м сослан за восстание в Польше. Моя мама — русская, уроженка г. Вятки, Анна Степановна, скончалась, когда мне было 11 лет.
Шестнадцати лет я уехал из Вятки в Одессу, где служил матросом в Р.О.П. и Торг. в Добровольном Флоте. Я проплавал так три года, затем вернулся домой и через год снова пустился путешествовать. После различных приключений я попал в 1906 году в Петербург, где напечатал первый свой рассказ в «Биржевых новостях» под названием «В Италию». …В Петрограде холодно, и вонь, и улыбки, брошенные криво. А издатель, душка и пузан, издаёт — как будто Бог прощает! В ресторане жареный сазан ничего душе не предвещает… И уплыл… И бились паруса. И закат сливался с парусами… Так сошлись Земля и Небеса. Кто — кого? Судите, люди, сами. Глеб Горбовский, СПб.
Всего мной написано и напечатано (считая ещё не вошедшие в книги) около 350 вещей».
А я припоминаю, что Грин — изумительно описавший моря и океаны — сделал матросом всего два каботажных рейса вдоль побережья Чёрного моря…
К биографии приложен портрет: Грин в партикулярном костюме, но в капитанской фуражке; он очень печален, очень… Ещё шесть лет жить ему на земле; он словно предчувствует камень недуга, который сведёт его в могилу в 52 года.

     НАБЕРЕЖНАЯ ГРИНА
Александр Степанович Грин!
Я сегодня к Вам. Пилигрим.
Замираю на вятской набережной,
Замеряю прищуром берег.
Я — романтик совсем не набожный —
Вам навеки останусь верен.
Это Вятка, а ветер невский —
пароходы легко покачивает,
где вы бегали здесь, Гриневский,
где фамилию укорачивали…
Жизнь была ненадёжным делом,
в сказку вы от неё ушли,
но над нами она свистела
пулевою судьбой земли.
Лагеря, душегубки, танки,
ленинградских детей глаза…
Вы простите, мы на портянки
рвали алые паруса.
Мы не сказкою душу грели —
лишь тоской о земле босой.
Чем могла нам помочь в то время
Ваша солнечная Ассоль?..

Сдёрнув шапку, седой, вихрастый,
Ваше имя шепчу сейчас.
Как ты выжило в нас, Прекрасное,
как сумело остаться в нас?..
Сергей Давыдов

В рассказе «Крысолов» есть слово, открывающее душу писателя: «В прежней моей комнате поселился инвалид, а ходить по учреждениям, хлопоча о комнате, я нравственно (выделено мной. — А.Р.) не умел». Безбытность — не только драма Грина, но и свобода возвыситься над бытом.
Почему-то считается, что художественное произведение должно дотягиваться до своего времени, в ином случае ему грозит забвение. Позволю сказать, есть и ещё долго будут пылиться на забытых полках вещи, до которых не дотянулось время. Александр Грин принят людьми, но пока до конца не понят. Сказки пишут для храбрых. Зачем равнодушному сказка? Что чудес не бывает, он знает со школьной скамьи. Для него хороша незаметная серая краска, он уверен: невзрачны на вид соловьи. Соловьи золотые. Их видело детство такими… Александр Коваленков, +1971. Вот и в статье Амлинского, написанной в «застойные» 80-е, писателя Грина используют, пытаясь изо всех сил втиснуть его в рамки соцреализма; видимо, в других статьях позднее из неистового мечтателя будут лепить образ российского «демократа». Но время смывает словесную шелуху, заставляя ещё вдали разглядеть сквозь непогоду алые паруса белоснежного корабля Надежды.
Александра Степановича Грина похоронили на следующий день после смерти, девятого июля 1932 года, в Старом Крыму. Кладбище находится на холме под названием Воронья Горка.

     У МОГИЛЫ АЛЕКСАНДРА ГРИНА
Есть городок в степном Крыму,
Где проросла лазурью глина.
Он пахнет солнцем, и к нему
меня влекут дороги Грина.

Забыв друзей неправый суд,
Унылый звон грошей последних,
Нашёл приют укромный тут
Дождя и ветра собеседник.

Что тесен домик — не беда,
Зато душа вольна как птица.
Дарил он людям города,
Где может сбыться всё, что снится.

Он города воздвигнул те,
За судьбы их готов ручаться,
В своей душе, в своей мечте
О полноте людского счастья.

И пусть не знал он счастья сам,
Не расчислявший дни по срокам,
Мы верим алым парусам
Под ветром вольным и широким.

Как у волшебного ключа,
Стою я у его могилы,
И на закате алыча
Шумит, как парус легкокрылый.
Николай Рыленков, +1969

Только Грин мог написать: «Счастье сидело в ней пушистым котёнком…»
А отец Иоанн Миронов сказал о Грине: «Сумрачный человек…», возможно, имея в виду, что писатель своими сказками прятался от жестокого мира.