О жизнь, нечаянная радость

«ВСЁ РЕЖЕ ВСТРЕЧАЮ БЕЗРУКИХ…»
И я застал время, когда безногие инвалиды шумно катились по всей Москве на своих деревянных площадках с подшипниками вместо колёс. Их было много, они были частью моего детства, и кто-то из них жил в подвальных комнатах нашего Хорошевского тупика. Мы не боялись их совершенно, да и чего бояться весёлых подвыпивших дядечек, потерявших в войну ноги? За своими неотложными ребячьими делами я как-то не заметил их исчезновения.

Всё реже встречаю безруких,
Встречаю всё реже безногих,
и подвиги их, и муки,
и боль на военных дорогах —
уходит с ними от нас…
Прощайте, отцы и братья!
Незримое ваше пожатье
священно в последний час.
Всё далее мы от пожара,
всё далее мы от разрухи.
Девчонок — красивых, поджарых,
и в жёны, и просто в подруги
желанных — всё больше вокруг.
Всё далее мы от порубки,
всё далее мы от разора.
Зелёные — тянутся руки,
и вырубок прошлого скоро
старейший лесник не найдёт.
Красивы, плечисты ребята,
и круглая стрижка солдата
всё меньше их лицам идёт.
Девчонок, притиснутых к маю,
не вашими ли руками
зазорно они обнимают?
Не вашими ли ногами
по вашим ходят костям,
не собранным воедино,
растерянным до Берлина,
по нивам, полям и лесам?!
Прощайте… Безсмертие вам!
На свете всё меньше безруких.
Всё меньше на свете безногих.
Разлуки, разлуки, разлуки,
дороги, дороги, дороги…
Леонид Агеев, †1992

И только в 1994 году, когда меня удостоили на патриаршем теплоходе посетить Валаам, один из монахов на ходу показал двухэтажный корпус, где размещались инвалиды-«самовары» — люди, лишившиеся и рук, и ног. Их выносили после завтрака на воздух в огромных корзинах на четверых и, рассказал инок, они громко и безполезно звали сестёр по своим надобностям. А некоторые не могли даже говорить. Иных поодиночке развешивали на ветках дерева. Одна эта подробность приводит меня в ужас: я начинал было представлять себя в столь безпомощном положении, но мысли не хотели идти вперёд, — и я отступал в свою уютную жизнь. И лишь став взрослым, даже стареющим человеком, когда жалости наконец даётся вход в сердце, я возвращаюсь к этим сверхнесчастным людям.
«Самоваров» было порядка 800 человек. Те же, у кого остались целыми руки, добирались на своих самодельных колясках, часть которых была сделана из икон, за семь километров до причала, и, звеня медалями, клянчили деньги, папиросы, водку, пиво.
Для начала прочитал длиннейший и слащавейший рассказ Юрия Нагибина «Терпение» — о довоенном любовном треугольнике, о том, что героиня повествования Анна вышла замуж после войны за того, кто предал и повинен в увечье друга, а он, Павел, выжил и «самоваром» попал на Валаам, и долгие годы проезжал на тележке шесть тысяч восемьсот сорок метров до пристани в надежде неузнанным глянуть на любимую — должна же она посетить остров; об их романтической встрече в лесу и трагическом конце, когда Анна бросается в воду с теплохода и плывёт в сторону удаляющегося Валаама, где остался её любимый… Теперь я понимаю, чем отличается «беллетристика» от литературы, а раньше я проглотил бы захватывающий рассказ, высосанный из пальца, за истинное произведение.
На деле всё было не так красиво. Рассказывают, будто злодей Сталин, однажды проезжая по послевоенной Москве, выразил неудовольствие множеством инвалидов на улице. Понятливые подчинённые занялись «зачисткой» столицы, да и других городов, от бездомных инвалидов. В 1950 году по указу Верховного Совета Карело-Финской ССР на Валааме в монастырских зданиях разместили Дом инвалидов войны и труда.
В «Валаамской тетради» (2001) Евгений Кузнецов рассказывает подробности жизни на острове. К слову, эти богадельни возникли в Кирилло-Белозерском, Горицком, Александро-Свирском и других монастырях. Почему в глухомани? Ответ прост: уж слишком намозолили глаза советскому народу-победителю сотни тысяч инвалидов: безруких, безногих, неприкаянных, промышлявших нищенством на улицах и вокзалах. Как быть: вся грудь в орденах, а он милостыню рядом с булочной просит. Решение принято гениально простое: с глаз долой — из сердца вон!

НА ВАЛААМЕ
Разорван пополам XX век Отечественною войною. Я помню множество калек, о них-то и пишу с виною. Как Бог судить нас будет по делам?.. Санация страны решалась просто: недавно я узнал — на Валаам свозили их, на монастырский остров. Могучих храмов древняя краса вождей у нас не больно волновала, зато могли сгодиться корпуса для человеческого матерьяла. О Боже Правый! — их ещё везли, и песни о войне звучали в горле, — едва лишь отплывали от земли — они, как негры, в пароходе мёрли. Недавно боевые мужики — кому печаль поведают обрубки? И что сказать сумеют языки, когда ни ноги не в строю, ни руки? В Москве Булгаков или Пастернак неслись пока в метели театральной, здесь армии замёрзших бедолаг метель вещала про исход летальный. Да, Валаам — вторые Соловки. Они страданий столько повидали! — Здесь мигом вымирали старики, которым тридцать стукнуло едва ли. Одно забыли лишь предусмотреть на высоте заоблачной столичной: легко на Валааме помереть, а вот похоронить — проблематично. Здесь заземляться почва не велит, могилы здесь не выкопать руками, Ведь Валаам — огромный монолит, с души земной когда-то снятый камень… Их тихо собирали по ночам, везли за скит — кому какое горе? Валили в снег — какая тут печаль? А летом просто сбрасывали в море. Вот так на Валааме получал Герой, Европы всей освободитель, обетованный вечности причал и тихую небесную обитель… Замолк былой эпохи патефон. Сдана в архив былых вождей гордыня… Но Валаам — наш Северный Афон — опять молитвы за весь мир твердыня… (Протоиерей Андрей Логвинов, Кострома).

Е. Кузнецов пишет: «Обворовывали их все, кому не лень, и даже те, кому было лень. На вопрос: “Что привезти тебе из Питера?” — мы слышали: “Помидорку бы и колбаски, кусочек колбаски”. У Знаменской часовни на поляне была танцплощадка. Для безногих инвалидов! А рядом — пивной ларёк. А с каким упорством, с какой жаждой праздника они «поспешали» к туристическому причалу за семь вёрст от посёлка! Чтобы посмотреть на красивых, сытых, нарядных людей. Переброситься хотя бы фразой. Увидеть жизнь».

Ноги… Ноги… Мне приснились ноги!
Те, котрые мне подарила мать.
Будто я мальчишкой по дороге
Вышел в лес ожинку собирать…
Я иду — всё хорошо и просто…
Вот берёзка — щупленький подросток,
Вот он дуб — прокуренный шаман.
Мне ничто… А я свернул — и к лесу!
Я босой, и ноги пьют росу.
Мне казался мир таким чудесным,
Мне грустить казалось недосуг…
А проснулся — я опять мужчина,
Шитый-перешитый инвалид…
По морщинам тёплая ожина,
Спелая-преспелая, бежит.
Виктор Гончаров, †2001

Многие матери, веря сердцу, а не серой бумажке «пропал без вести» без устали разыскивали своих пропавших, но живых сыновей — мать не обманешь. И кое-кто находил. …Я тебя не ждала сегодня и старалась забыть, любя. Но пришёл бородатый водник и сказал, что знает тебя. Он такой же, как ты, лохматый, и такие же брюки клёш! Рассказал, что ты был под Кронштадтом. Жив… Но больше домой не придёшь… Он умолк. И мы слушали оба, как над крышей шумит метель. Мне тогда показалась гробом Колькина колыбель… Я его поняла с полслова, Гоша, милый!.. Молю… Приезжай… Я тебя и такого… И безногого… Я люблю! (Иосиф Уткин, †1944).
К середине 1980-х инвалиды поумирали. Рассказывают, что тела многих — а могилу на Валааме не вырыть — просто опускали в воду, и лишь некоторых хоронили, по словам Е. Кузнецова, «посреди леса под деревянными столбиками с облупившейся красной краской на пятиконечных звёздах. Редко у кого на могилке стоит пластмассовый стаканчик, лежит пара истлевших сигареток — на помин инвалидской души. Здесь покоятся, может быть, очень грешные, но очень несчастные души», которым благодарная Родина отплатила за их подвиг сполна. Можем ли мы с вами постичь ту меру безпредельного отчаяния, когда, простите за физиологизм, человеческие обрубки попадали на остров? Ничего, кроме отчаяния и мук до смерти, не могло вызвать их доживание здесь. А вся вина инвалидов Великой Отечественной войны заключена в том, что они после страшных ранений остались в живых. Откуда эти барские манеры? На инвалида смотришь свысока. А у него, военного минёра, до пазухи оторвана рука. А ты у тётки прятался в подвале, до глаз обросший чёрной бородой. Ты помнишь — партизаны хохотали, когда тебя оттуда вынимали? Ты не попал ни разу в трудный бой. Когда Антипыч, взрывом оглушённый, хрипел в снегу средь вырванных ольшин, ты получил сержантские погоны и въехал победителем в Берлин. Как видишь, ветераном стал случайно — по доброте великой партизан. И числишься ты вроде ветераном, но знаешь сам — что’ ты за «ветеран»! (Алексей Болдин, Ленинград, †1990).
Я заговорил об этом со своим сотрудником. Он сказал: «Инвалиды для победившей страны — отработанный материал. СССР лежал в развалинах, в голоде, приходил в себя после страшной войны. Правильно поступили с теми, от кого уже не было никакой пользы!» Я предложил собеседнику хотя бы на минуту представить себя в положении «самовара», но он лишь недоумённо пожал плечами. И припомнился случай, о котором говорил весь Питер: в конце 90-х из окна третьего этажа хирургического отделения Военно-Медицинской академии вывалился и разбился насмерть «самовар» — жертва чеченской войны. Собрал все силёнки, на культяшках прополз — и вниз! Тогда на окна отделения поставили решётки…

Над волнами гудок печальный,
Чайки сорванные — вразлёт,
Вверх по Ладоге от причала
Поднимается пароход.

А на палубе грязной — тесно,
Стон и вой сквозь густой туман —
Отправляют служивших честно
Ветеранов на Валаам.

Кто без рук, кто без ног — культяшки,
В танке сожженные глаза.
К гимнастерочкам и рубашкам
Прилепилась беды звезда.

А на ленточках чёрно-желтых —
Боль да горе, да злая смерть.
Не поможет святой Георгий
Им на родине умереть.

Жизнь твоя на земле — копейка,
Что и нищему не нужна.
Под гармошечку, в телогрейках
Пропивает войну страна.

Чтоб забыть о кровавой бойне,
О пропавших в глухих лесах,
Чтоб не думать в гульбе запойной
Про замученных в лагерях.

Завяжи же глаза потуже
Чёрно-желтой своей войной,
Чтоб не видеть, как ворон кружит
Над убитой твоей страной.
А.Деконская

Пояснение архимандрита Амвросия (Юрасова): В 1970 году я был на Валааме, всех этих людей видел, небритых, обросших, страшно было на них смотреть. Они здесь уже были никому не нужны, их готовили «на свалку», но пред Богом они дороги и ценны — многие защищали Родину. Если бы эти люди знали и благодарили Господа, помнили, что мы здесь временно живём, должны умереть и воскреснуть, что Господь нам приготовил новое небо и новую землю, что у них есть великое сокровище — их крест! Мы не знаем об этом. Может быть, они не раз обращались к Господу, ведь это Промысл Божий — жить в келиях, видеть кругом храмы.
Мы можем работать, ходить, слышать и видеть, но порой ропщем, отчаиваемся. Посмотрели бы на этих людей, тогда стали бы, наверное, мыслить по-другому. Всё познается в сравнении. Один добрый человек имел рассуждение, когда бесы уныния нападали на него, а у него не было одной ноги, он брал свои костыли и шёл на рынок. Это было после войны, и он видел там многих слепых, без рук, без ног. Посмотрит на них и говорит: «Ну, дорогой, у тебя и глаза, и уши, и нога есть, благодари Бога». И у него эта хандра проходила.