О жизнь, нечаянная радость

«ПРОЩАЙ, АФГАНИСТАН, КОТОРЫЙ Я ЛЮБИЛ…»
Мне удалось разыскать этого человека, а корреспондент Алексей Бакулин взял у него интервью. Осталось лишь поставить стихотворения…
На фоне нынешних несчастий стала потихоньку исчезать память о десятилетней афганской войне (1979—1988), унёсшей 15 000 солдатских жизней, если верить официальной статистике. Не стало Державы, начавшей эту безславную войну, но остались те, кто с честью отстаивал «интернациональный долг» в чужой и чуждой стране. Ввод «ограниченного контингента» советских войск правители объясняли так: «Не ввели бы мы, в Афганистан вошли бы американцы, и тогда безопасность государства была бы под угрозой».
Уже который год американцы воюют в горах и пустынях Афганистана — без намёка на малейший успех. Скоро и они с позором, но делая вид, что победили, будут выкинуты вон народом, землю которого ещё никто не завоевал.
О том, что же происходило в Афгане, мы попросили рассказать Бориса Александровича Подопригору.
Родился в 1955 году в Ленинграде. Закончил Военный институт иностранных языков — дважды (китаист и специалист по Афганистану), а также факультет психологии Санкт-Петербургского госуниверситета.
До увольнения в запас проходил службу в Вооруженных силах на должностях, связанных с аналитической и международно-представительской работой, в том числе в семи кризисных зонах. Аттестован по пяти иностранным языкам. Заслуженный военный специалист России. Награжден двумя орденами и 20 медалями. Перед увольнением занимал должность заместителя командующего федеральными силами на Северном Кавказе. Полковник запаса.
В настоящее время — преподаватель СПбГУ, специалист по международным конфликтам. Член Союзов писателей и журналистов. Политолог. Член Экспертно-аналитического совета при Комитете по делам СНГ и соотечественников Государственной думы РФ. Советник и консультант ряда государственных учреждений, медийных структур и творческих объединений.
— Какой опыт — личный и профессиональный — дал вам Афганистан?
— Как личное отделить от профессионального? Одно обогащает другое! Тот, кто за последние 25—30 лет получил офицерские погоны, не может считать себя полноценным офицером, если он не прошёл через войну. Разумеется, это не относится к морякам, ракетчикам, иным служивым, несущим боевое дежурство.
Еще до Афганистана мне довелось побывать в двух горячих точках в Африке. Кстати, именно там переболел почти всеми экзотическими болезнями, включая холеру. Но в дальнейшем, находясь еще в пяти «кризисных зонах», проблем со здоровьем не имел — сказался опыт. Хотя если кто-то скажет, что Бог помог, я спорить не буду. Так или иначе, моя офицерская судьба началась не с выпускного вечера 28 декабря 1978-го в Военном институте иностранных языков. Офицером я стал 12 августа 1987 года на кабульском аэродроме. Если же вернуться к личному опыту, то в Афганистане я приобрел трудно объяснимую словами жажду жизни при философском взгляде на всё преходящее. По крайней мере моё отношение к быту стало снисходительнее. И уж точно стал безразличным к гламурной мишуре.
— Сейчас принято говорить, что афганский опыт для ветеранов — это только негативный, печальный опыт. Как по вашим наблюдениям: боевые действия только ломали души солдат или всё-таки было в этом нечто по-своему позитивное?
— Со временем в памяти остаётся в основном хорошее. Накануне вывода войск по просьбе иностранных журналистов я спросил простого солдата — звали его Василий Тёркин, — что он думает об афганской войне. Солдат ответил: «Знаете, со мной ничего такого, наверное, уже не будет». И ещё: встретив однажды своего бывшего водителя, я поинтересовался, надевал ли он после службы полевую форму — «афганку». Его ответ до сих пор стоит в моей памяти: «Надевал, когда относили заявление в ЗАГС, — дело-то серьёзное».
— Случалось ли вам во время службы в Афганистане быть, что называется, на волосок от смерти? Что дают душе такие минуты?
— Такие мгновения связаны с глубоко личными переживаниями. Ибо в них поместилось и то, чем гордишься, и то, чего стыдишься. Не верьте тем, кто говорит иначе. Тот, кто действительно услышал звонок с того света, вспоминать об этом не любит. У войны есть свои тайны, и не надо делать из них ширпотреба. Разорван погон под ремнём автомата, истёрлась тельняшка на левой груди, где сердце колотится, не виновато во всём, что за нами и что впереди. Прошли по ущелью, спустились в долину, поднялись оттуда на горный хребет, в бою разделившись на две половины — оставшихся здесь и оставивших свет. Прошли по хребту, по горящему склону, фронтальной атакою взяв перевал. И снова Господь перестроил колонну: из двух одного в небеса отозвал. Пошли с перевала по тропам овечьим, по минным ловушкам, под скрестным огнём, внезапно сверкнувшим сиянием вечным ребятам, с которыми рядом идём. Спустились по тропам на горное плато. Легко нам загадывать — нечет и чёт: один из нас в небо взметнётся крылато, другого навек и земля привлечёт (Виктор Верстаков, Шуя).
— Случалось ли вам в Афганистане испытывать на себе явную помощь Божию: когда, казалось бы, помощи ждать неоткуда, — и она вдруг приходит совершенно необъяснимым образом?
— Это тоже личный вопрос. В боевой обстановке солдат рассчитывает на офицера, а офицер — на своих солдат. В этом состоит и не всегда очевидная в мирное время суть субординации, и заданный природой смысл отношений Отца и Сына. Да и Русская армия пока умеет из вчерашнего школьного хулигана делать защитника Отечества. Поминает ли он Господа? — Ответ живёт лишь в его душе. Но не будем лукавить: война оставляет мало места для молитвенности. Больше — для мата и смеха. Они мобилизуют лучше.
Впрочем, расскажу о другом. Запомнилось множество картонных образков, на которые наталкивался взгляд на двухстах метрах пути от общежития ташкентской пересылки до таможни аэродрома Тузель. …Кто-то оставил образок в ящике тумбочки, кто-то выронил, кто-то положил в паспорт. В Афганистане у солдат не отбирали ни крестиков, ни образков. С офицерами — сложнее. Говорят, кого стыдили, кого и наказывали, но, по правде говоря, без особых последствий: все-таки уже 80-е годы! Кстати, я сознательно включил характерный эпизод в родной для себя телесериал «Честь имею!». Мой герой — воюющий в Чечне российский офицер, бывший «афганец», сначала высмеивает своего подчинённого за несвоевременное «военно-полевое» богоискательство. А затем перед неминуемым боем вручает другому офицеру замусоленный образок. Вручает в качестве талисмана со словами: «За него меня в Афгане на парткомиссию вызывали. Тогда сошло…»
— Какое самое светлое воспоминание от службы в Афганистане у вас осталось?
— Летом — урчащий кондиционер и холодный арбуз. Зимой — тушёнка, на пиропатронах разогретая возле бронетранспортёра. Круглогодично — баня и письма. Некоторые — в почтовый день недели — получали их штук по двадцать. После боевых выходов и награждений, иногда приуроченных к возвращению в гарнизон, светлое — это расслабляющий стакан спирта под одуревшую лентопротяжку магнитофона — «Глазам не верю — неужели в самом деле ты пришёл?»… Вперемешку с «расхристанными» хохмами. Например, о том, что самый популярный тогда у офицеров орден — «За службу Родине в Вооруженных Силах», — он же самый «неудобный»: ни в стакан, ни в фаянсовую кружку не помещается — как же его «обмыть»? Давай за тех, кто не вернулся, кто стал частицей тишины, кто лёг в горах и не проснулся от необъявленной войны. Давай, не чокаясь, ребята, давайте молча и до дна за офицера и солдата, кого взяла к себе война… (Виктор Верстаков). В Афганистане мы думали о дарованном судьбой дне и о доме — в виде разноцветной мозаики фотокарточек на стене жилого модуля или внутри бронетранспортёра. Дом — он и есть солдатский бог. И все же самое светлое — это воспоминания о молодости, когда хватало четырёх часов сна в сутки. Воспоминания о ребятах, с тех пор ставших ближе, чем родственники…
— А какое самое мрачное, самое тягостное?
— …Уже в советской Кушке, после завершения вывода войск, около 10:00 15 февраля 1989 года.

ОФИЦЕРСКИЙ ПОГОСТ
За нами Герат и за нами Кундуз,
Нам завтра лететь в край родной,
Где встретит у трапа Советский Союз
Последнею в жизни войной.
Мы кровь проливали у южной черты
Великой Советской страны,
Пока в ней враги расставляли посты
Последней смертельной войны.

Мы помнить клялись Регистан и Паншер,
И павших друзей имена.
Но ждёт возвратившихся в СССР
Последняя в жизни война.

Мы брали вершины, мечтая, что с них
Увидим родную страну.
Увидели те, кто остался в живых,
Последнюю нашу войну.

Над гладью могил ни крестов и ни звёзд,
Не нужен душе этот груз,
Мы просто спасли офицерский погост:
Россию — Советский Союз.
Виктор Верстаков, Шуя

Траурного вида женщины настойчиво расспрашивали: «А что? Обозов не будет?» Кем-то был пущен слух, что здоровых выведут через Термез, а раненых и больных повезут через «незаметную» Кушку. Около сорока женщин приехали из разных мест Союза — вдруг врёт похоронка и живы сын, муж или брат. И сегодня стоит перед взором очаровательная молодая женщина в дорогой шубе и с шизофреническим блеском в глазах: «Вы из Красного Креста (по-видимому, аналогия с ооновцами, которых я сопровождал)? Мне-то вы скажите правду, когда повезут уродов?» На её ресницах вместе со снежинками таяла последняя Надежда Человеческая. Россия-Родина поманит и за далёкою чертой — погибшие в Афганистане вернутся всё-таки домой, где неба синяя полоска, ромашек у дороги рать. Под белой русскою берёзкой милее молодцу лежать. И будут сны его не тяжки, всё совершится в свой черёд: весною вылезут ромашки, и земляника расцветёт, проковыляет трясогузка, звезда ночная упадёт, и соловей знакомый, курский ему осанну пропоёт (Иван Стремяков, СПб).
— Каков облик советского солдата-«афганца?». Я понимаю, что общий для всех портрет создать трудно, но, может быть, можно выделить несколько основных типов?
— …Невыспавшийся, плохо выбритый, в пыльной, промасленной «афганке», с чёрными от мазута и грязи руками. С совестливым взглядом помудревшего русского мужика. И, повторю, больше всего мечтающий вернуться домой. Когда отпустит война. Были ли другие? Были. Только о войне и армии судят по большинству.
…Аллах и пуля в рай ведут душмана, и русский сон тревожен в том краю. Один солдат в горах Афганистана заметил полумёртвую змею. Она на солнце узко отливала узорчатым чернёным серебром. Он пожалел и каждый день, бывало, поил её из миски молоком. Уже змея солдата узнавала, уже она из рук его пила. Других она к себе не подпускала. Окрепла и однажды уползла. Застава спит, в палатке сон глубокий. В глухую ночь стоял он на посту и только вспомнил отчий край далёкий — опасность просквозила темноту. И, уловив опасность по сложенью, присел от страха и узнал змею. Та самая! И обвила за шею она его, как гурия в раю. Хотел он встать. Не тут-то было дело. Змея вздымала голову над ним, в лицо шипела и в глаза глядела. Так и сидел он в страхе, недвижим. Как будто шум со стороны палатки, как будто тихо… Вечность протекла. Змея, разжав кольцо смертельной хватки, его освободила. Уползла. Он распрямился и мрачней заката прошёл насквозь заставу — кровь и прах. Все вырезаны, все его ребята, и первыми — кто были на постах. Как жить ему? Его сомненья гложат. Подумать страшно: может быть, змея его спасла за счёт других… О Боже, печальна тайна, но она — Твоя! (Юрий Кузнецов, †2003).
— Встречались ли среди афганцев люди, с искренним доброжелательством относящиеся к Советскому Союзу? Или все наши «афганские друзья» преследовали корыстные цели?
— Афганцев, веривших в социализм и считавших себя идейным другом Советского Союза, встречал немного. Хотя были и такие. Большинство местных искренне желали, чтобы в Афганистане, как в тогдашней Средней Азии (ее афганцы представляли лучше, чем остальной Союз), в каждой семье был водопровод и холодильник. Другое дело, что это же большинство скорее уповало на Аллаха, чем на себя, в том числе и при нашей поддержке. Афганистан и сегодня не миновал эпоху феодализма с вкраплением прочих экономических формаций. Можно ли обвинять афганцев в корыстолюбии?
В житейских ситуациях мы по-разному относились к особенностям поведения местного жителя, но по человеческому разумению принимали афганцев такими, какие они есть. Когда сегодняшний афганец сравнивает нас с натовцами, он приводит неотразимый, по его жизненному опыту, довод в нашу пользу: «Шурави не боялись ходить по лавкам-дуканам». В понимании афганца мы уважали его ремесло, значит, считали его себе равным. Натовцы же по базарам не ходят, то есть «не уважают». Кто знает, какие зёрна взойдут с возделанного нами тогда поля? Ведь сегодня даже бывшие душманы-моджахеды с неделанным добродушием встречают русского, например, журналиста…
— Вам случалось испытывать ностальгию по афганским годам?
— Ностальгия никогда не развеется. Ностальгия по тому времени, когда за спиной ощущалась страна — проблемная, но великая. Проявлялось это по-разному. Во время киносеанса в солдатском клубе Шинданда — «Несколько интервью по личным вопросам», с неподражаемой Софико Чиаурели, воплощением безграничного женского обаяния и самодостаточной общесоветской интеллигентности — «без Россий, Латвий и Грузий», — это «привет» многим деятелям современной «культуры»; …во «всеказарменном» русско-украинском суржике, пересыпанном восточными словечками: «Що на ужин никакого бакшиша не маем?» — это воспринималось как наш советский язык, общее, пусть и по-солдатски воспринимаемое духовное достояние; …здесь же ничего не понимающий полуармянин-полуазербайджанец подполковник Саркис Хамедов: «они там, в Карабахе, все с ума посходили»; …и сверхрочник-чеченец, осаждающий дивизионный политотдел: «Поймите, у меня пять дочерей, ни одного наследника. Хочу усыновить парнишку из гератского детдома. Это и есть мой интернациональный долг»…
В редакционной полуземлянке дивизионной газеты под маскировочной сетью ежемесячно собирались барды-«пииты» со всего многотысячного шиндандского гарнизона. Именно Афганистан подарил нашей культуре пронзительную поэтическую струну, которая до сих пор связывает бывший Союз прочнее, чем СНГ. Струну и строку Игоря Морозова — «И отплясывают рьяно два безусых капитана, два танкиста из Баглана на залатанной броне…», Михаила Михайлова — «Мы еще не вернулись, хоть привыкли уже находиться средь улиц и среди этажей…», наконец, Виктора Верстакова:

Последний батальон уходит из Кабула,
На взлётной полосе гудит последний «ил»,
Дымами дизелей дорогу затянуло.
Прощай, Афганистан, который я любил.

Война была войной, не лучше и не хуже,
Чем тысячи других в иные времена,
В пустынях жгла жара, в горах губила стужей
И девять с лишним лет стреляла в нас она.

С лихвой оплачен долг интернациональный,
Не посрамили мы Советскую страну.
И всё же иногда оглянемся печально
На брошенный Кабул, предчувствуя вину.

Оставили друзей наедине с врагами,
Оставили врагов с судьбой наедине.
Одни убьют других, потом погибнут сами
На недобитой нами горестной войне.

Последняя колонна от аэродрома
Идёт на Чирикар, и дальше — на Джабаль.
Перемахнём Саланг и завтра будем дома…
Прощай, Афганистан, которого мне жаль.

Пояснение архимандрита Амвросия (Юрасова): Если бы все люди верили в Бога и исполняли Его святые заповеди, то на земле не было бы горя, не было бы тюрем, не было бы оружия, войн, не было бы судебного аппарата, сторожей, замков, люди жили бы свято, на земле был бы рай. Но поскольку мы совершаем преступления — нарушаем заповеди: не убивай, не прелюбодействуй, не кради, чти отца и мать, — между людьми появляется вражда, отсюда и войны.
В своё время ко мне на исповедь из разных городов приезжали офицеры, солдаты, контуженные, раненые, без рук, исповедовались в грехах; воевали они в Чечне, в Афганистане, некоторые были в плену, рассказывали: солдаты собирались небольшой группой человек 6—7, читали утренние и вечерние молитвы, шли в бой — молились, и Господь хранил. Офицер-хирург однажды показал на видео своей жене, как на войне оперировал. Посмотрев запись, она сказала: « Ты не врач, а палач». Подвозили на машине раненых по 5—6 человек, приходилось без наркоза отнимать руку или ногу. Такие войны — грех, потому и приносят бедствия».