О жизнь, нечаянная радость

О ЖИЗНИ, О ДУШЕ, О ВОРОБУШКАХ, О ПОЭЗИИ И НЕ ТОЛЬКО…

Разговор на радио «Град Петров» с редактором книг «былинок»
И. М. Ольшанской и автором А. Г. Раковым

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, дорогие братья и сёстры! Православное издательство «Сатисъ» приглашает вас на встречу с книгой. У микрофона заведующая редакцией Ирина Михайловна Ольшанская. Дорогие друзья, у нас сегодня в студии наш гость, наш автор — Александр Григорьевич Раков. Здравствуйте, Александр Григорьевич!
— Здравствуйте, досточтимая Ирина Михайловна, здравствуйте, дорогие радиослушатели.
— Я надеюсь и даже уверена, что имя Александра Григорьевича Ракова не нуждается в особом представлении. И сегодня мы не будем говорить о газете, которую Александр Григорьевич много лет успешно возглавляет, — я понимаю все трудности редакторского дела. Мы не будем говорить о том, что сейчас происходит в обществе, в стране… Мы будем говорить о книге, — о той книге, которая только что вышла и с выходом которой я вас, Александр Григорьевич, здесь, в студии глубоко, от всей души, от всего сердца поздравляю!
— Спаси Господи! А я считаю вас, Ирина Михайловна, полноправным соавтором этой книги.
— Я бы хотела, чтобы мы сегодня говорили именно о книге, и начала с радости, потому что для меня каждая книга, её появление, её явление миру, встреча с автором — человеком, который приносит эту книгу в мир, — для меня подлинная радость. И нашу первую встречу я вспоминаю именно потому, что она мне принесла радость встречи с человеком, который по-настоящему верует, который болеет душой за всё, что происходит вокруг. Сложный человек Александр Григорьевич — никто этого не скрывает, — сложный автор, но шесть книг мы с ним вместе сделали, и вот сейчас вышла новая книга «Повторение пройденного», и я уже получаю первые отзывы… Вы знаете, нельзя всегда ждать только похвалы. Дело ведь не в этом, дело в том, чтобы книгу услышали. Вот наша — и ваша — задача: чтобы со страниц книги с нами говорила человеческая душа, ваша душа. И именно поэтому я пригласила вас сегодня в эту студию: с моей точки зрения, желание каждого, кто берёт в руку перо, — самое простое: он хочет, чтобы его услышали. Господь даёт ему услышать что-то, о чём надо сказать. Иначе — я уверена — книги не рождаются. Все книги написаны в одном необычном, но уже знакомом нашим радиослушателям жанре — «былинки. Угадала?
— Мне трудно судить… На выставке «Православная Русь» мне приходится выступать ещё и в качестве продавца… И меня даже упрекнули в том, что в начале книги «Повторение пройденного» я привожу письма читателей, — в основном письма положительные. Приходится объясняться, что рекламы книг нет — за исключением сегодняшней встречи, пожалуй… Пользуясь возможностью, я благодарю «Град Петров» и епархию за предоставленную возможность. Трудно приходится с распространением книг. Должен сказать вам, что в России выходит ежегодно 110 тысяч наименований книг — не только православных, а вообще всяких. Вы представляете, какой это Монблан? Да и православных книг сейчас море разливанное, в чём вы могли убедиться на последней выставке «Православная Русь»…
— Мы только выпустили книгу, но вы сразу же принесли в редакцию новую. Откуда в вас этот новый творческий импульс? Что для вас эта новая книга? Что в душе вашей, Александр Григорьевич, заставляет вас вновь и вновь писать?..
— Я могу разделить моих читателей на две категории. Первая — это те, которые, прочитав мои пять книг, считают, что они познали меня до конца, и при личной встрече, хотя мы не знакомы, раскрывают объятья и кричат: «Саша! Я рад тебя видеть!» — на что встречают неожиданный отпор с моей стороны и бывают разочарованы в моей ничтожной личности. Вторая категория читателей обращаются ко мне письменно, например, с вопросом: «Александр Григорьевич, разве можно в вашем возрасте (а мне 62 года, чтобы вы знали) быть таким откровенным?» Я вкратце постараюсь вам объяснить технологию написания «былинок».
Всё дело в том, что мы с вами носим в душах своих массу грехов, — это не великое открытие. От больших грехов мы избавились довольно быстро, в начале нашего воцерковления: они на нас давили, они нас очень мучили, — но, как говорят старцы, большие камни скатываются с горы легче. Однако в душе, в глубине её осталась масса крохотных камешков разной величины. И Господь по Своему милосердию не выкатывает на-гора (простите уж за это шахтёрское выражение) все наши грехи, грешочки, грешищи сразу, — Он выносит их по одному, чтобы мы имели возможность их рассмотреть, понять ту опасность, которую они несут в себе… Ведь иногда и от крохотного греха очень трудно избавиться… И у меня происходит такой процесс: я совершенно забыл, допустим, о каком-нибудь детском грешке, совершённом в четырёхлетнем возрасте… Я, например, не заплатил сапожнику, который залатал мой резиновый круг для плавания… (ну вы представляете, сколько лет прошло!). Я не был крещён в детстве, я вёл разную жизнь… Прожить годы не просто. Не зря говорится: для того, чтобы прожить обыкновенную человеческую жизнь, нужно обладать достаточной смелостью. Так вот, через много лет выползает в памяти этот грех — казалось бы, ничтожный. Он мучает меня… Я пытаюсь запихнуть его обратно, в глубины забвения, но он не даётся… Всплывают детали, о которых я напрочь забыл. И пока меня Господь не засадит за стол и я не опишу со всей правдивостью этот маленький грешок четырёхлетнего мальчишки Алика Ракова, груз с меня не спадёт. Я не знаю, почему так происходит. То же самое и с другими «былинками».
Дело в том, друзья мои дорогие, что никого лучше, чем себя, мы не знаем. Это с одной стороны. С другой стороны, смею утверждать, что мы сами себя знаем плохо, потому что не занимаемся исследованием собственной души. И вот когда у меня начался этот процесс (не без воли Божией, я думаю, которая меня подтолкнула к этим трудам), я с ужасом и с удивлением узнал, что чем глубже погружаешься в себя, тем больше грехов и всевозможных ошибок открывается перед тобой.

Пора углублять свою веру:
у сердца потребность в тиши.
Почаще спускайся в пещеру
своей богозданной души.

И там затепляя лампаду,
и там возжигая свечу,
от сердца шепчи то, что надо
Небесному слышать Врачу.

Согреются жизни глубины,
раскроется жизни простор,
когда мы в глубинах едины
с Создателем неба и гор.
Протоиерей Андрей Логвинов, Кострома

Это, конечно, не исповедь — то, что написано мною в «былинках». Во-первых, память — штука поразительная, она имеет привычку лгать: она стирает плохое и оставляет нам хорошее. Это очень хорошо, иначе мы не смогли бы с вами жить. Но тем не менее я отметаю обвинения в том, что я-де хочу покрасоваться перед читателем. Поверьте: написать о себе плохое достаточно трудно. Попробуйте: возьмите чистый лист бумаги… Вокруг никого нет, никто не наблюдает за вами… Попробуйте-ка подробно написать о каком-нибудь своём грехе, о котором не знает никто, кроме вас самих, и, наверное, вы поймёте меня лучше.
Сам механизм появления на свет «былинки» таков: садишься, пишешь и после того, как написал, получаешь некое облегчение, — а затем мучительно ждёшь, когда же прилетит следующая «былинка».
— Меня это и поразило с самого начала, когда вы принесли первую книгу. Мало того, что человек садится и берёт на себя смелость написать о том, что тревожит, мучает душу каждого из нас, что мы зачастую сами от себя прячем. Ведь вы обрекаете себя на то, что всем станут известны ваши грехи… И эта степень открытости, — я бы её назвала небывалой искренностью… Почему она так меня поразила? Потому что в этом я не увидела — простите за такое слово — не увидела тщеславия. Ведь оборотная сторона открытости очень часто бывает желанием вызвать всеобщее восхищение… Да, ты говоришь о себе плохое, но, следовательно, вот какой ты хороший — смог в таких вещах признаться!.. Случается в жизни подобное, правда, Александр Григорьевич?
— Да нет, Ирина Михайловна… Вообще без тщеславия творческих людей не существует. Это очень интересный для меня вопрос, не решённый до конца. Что же мне, садиться за письменный стол и специально говорить перед этим: «Сегодня я пишу без тщеславия!» Конечно, такого не бывает. Хотя я не тружусь над каждой «былинкой» — они маленькие, они рождаются в душе готовыми и очень легко ложатся на бумагу. Если же коснуться и стихотворной составляющей «былинок» (иначе они были бы не «былинками», а «записками редактора», как назывались первые три книги), то, на мой взгляд, стихи расширяют, углубляют, видоизменяют пространство текста. Ведь поэт писал о своём — а я подобрал стихотворение лишь по внешним контурам, по ассоциациям, чтобы оно подходило к «былинке» как бы вскользь.
— Александр Григорьевич, мы говорим не только для тех людей, которые уже знают, что такое «былинки», которые видели в ваших книгах соединение — с моей точки зрения, очень органичное — ваших записок и стихов самых разных поэтов. Мы говорим и для тех, кто ещё не открывал ваших книг. Поэтому я позволю себе сказать, что жанр «былинок» предполагает объединение маленьких авторских заметок, зарисовок, размышлений с чужими стихами, которые не механически прикреплены к тексту, а, с моей точки зрения, продолжают, углубляют, расширяют, дают новый оттенок тому чувству, той мысли, которая заложена в данной «былинке».
— Вот ценное замечание. Я, как и многие из вас, дорогие радиослушатели, женат, у меня есть любимая жена, Валерия Михайловна. Она простой человек, очень хорошая супруга, хорошая женщина… Почему я о ней сейчас вспомнил? Потому что каждую новую «былинку» я проверяю на ней. Вы же знаете отношение к поэзии в последние годы: не до стихов стало людям. Это не 60-е годы, когда поэзия собирала стадионы, когда миллионными тиражами выпускались книги изумительных поэтов, когда было множество прекрасных литературных журналов. Помните, у Пастернака «Определение поэзии»: «Это — круто налившийся свист, это — щёлканье сдавленных льдинок. Это — ночь, леденящий лист, это — двух соловьёв поединок…»
И в первой книге «Былинки» я — ещё очень робко — попробовал присоединять к тексту стихотворение. И только в конце «былиночки», и не знал, что из этого получится!.. И я вам откровенно скажу: к моему огромному удивлению, масса людей, прочитав «Былинки» (а я знал, что эти люди к поэзии равнодушны), словно не заметили, что там присутствуют десятки, сотни, тысячи поэтов. Стихи дают возможность читателю углубиться в собственные мысли. Человека где-то цепляет строка поэта, где-то, может быть, что-то моё. Он уходит в воспоминания, он возвращается в свою юность, он вспоминает свои ошибки, которые похожи на ошибки автора. Я уже не говорю о том, что это своеобразное возрождение, своеобразный — простите за громкое слово — памятник тем поэтам, которые лишь единожды были опубликованы в прессе. А все стихи, которые я использую, обязательно были когда-то опубликованы — в крупных журналах или в мелких, не важно. Это и память поэтам, и их возрождение из праха.
— Я в качестве камертона к нашему разговору позволю себе прочитать то стихотворение, которое вы вынесли на заднюю сторону обложки последней книги:

Как слепо мы все живём,
Как мудро мы все умираем,
Как тускло горим костром,
Как ярко золой мерцаем.

Как часто мы ждём похвальбы,
Как редко — прощенья.
Как рано идём по грибы,
как поздно — к спасенью…»

— Это поэт Игорь Еремеичев… Позвольте, я ещё два слова добавлю на другую тему…
Я очень много писал о маме — после её смерти, случившейся в 2001 году… Дело в том, что это событие стало переломным в моей жизни. Кто-то обвинял меня в том, что я лицемерю, кто-то обвинял меня в том, что я пытаюсь использовать смерть мамы как момент творческого самоутверждения… Но вам, как родным и близким людям, скажу: со смертью мамы ко мне пришло понимание того, что я утратил. Со смертью папы этого не было. Как мне сказал иеромонах Роман (Матюшин), «родители — это наша преграда пред вечностью», с уходом родителей перед нами сразу открывается вечность, и никто уже не поддержит нас за ручку, кроме Господа Бога. И чем больше я пишу о своей маме, тем больше я понимаю, что я пишу обо всех мамах на свете. И специально делаю подборки стихов о матерях: мне очень нравятся эти стихи. Они не имеют никакого отношения к моей маме, но они подобраны… я даже не могу вам объяснить технологию такого подбора. Идёт стихотворение или не идёт, принимает его «былинка» или не принимает… Почему оно в конце концов встаёт в текст?.. Но поверьте, стихов у меня собрано очень много: я литературовед по специальности, я умею это делать.

Стою у железной ограды,
Ограда немыслима тут —
Пройдут сквозь неё листопады,
Дожди сквозь ограду пройдут.

Кусочек земли сокровенной,
Где ты успокоилась, мать,
Нельзя оградить от вселенной,
У вешнего солнца отнять.

Травинка пробьётся: — Не надо
Печалиться больше… Держись!..
За этой могильной оградой
Моя продолжается жизнь.
Александр Челноков

Одна женщина из Сибири однажды написала мне: «Как вы надоели со своей мамой! Я сама — мать шестерых детей, а вы мне всё о своей маме, о своей маме…» Вы знаете, больнее меня никто ещё не ударял! Ведь в своих писаниях я думал и об этой женщине!.. Может быть, у неё случилось какое-то горе, может быть, она сказала это не со зла… Но так обидно…
Не всегда можно понять автора лёгоньких, непритязательных на первый взгляд «былиночек». Они не таят в себе никаких сложных сюжетов, они взяты из жизни. Хотя должен вам честно сказать: когда я читаю жене очередную «былинку», она меня часто останавливает: «Это было не так, не там, не тогда, это было немножко по-другому…» Но я уже говорил о памяти: память может нас очень здорово подвести… Происшедшее событие остаётся в нас, но может сдвинуться во времени, в пространстве, в оценке… Я спрашиваю: «Я тут не соврал ничего?» Она отвечает: «Ты тут себя показал немножко лучше». И это правда. Книгу нельзя ставить на одну плоскость с автором. Всё равно ни один человек, будь то хоть Жан-Жак Руссо, автор знаменитой «Исповеди», до конца раскрыть себя не сможет и не захочет. Я никогда не опишу вам некоторых случаев, за которые мне стыдно, а может быть, и тех, которые доставили мне радость. И слова Ирины Михайловны о том, что нет в «былинках» тщеславия… Ну, она ко мне очень хорошо относится… Тщеславие, конечно, есть, но, может быть, не так много. Может быть, я предпринимаю какие-то усилия для того, чтобы вы не сказали мне в лицо: «Ты здесь бахвалишься своим грехом!» Страшнее обвинения для автора «былинок» нет и быть не может. Как на духу говорю вам: не бахвалюсь, — не могу не написать.
Батюшка, мой любимый духовник, отец Иоанн Миронов, последнее время постоянно говорит мне одну и ту же фразу: «Пиши, я благословляю тебя. Пиши, покуда перо не застынет в твоей руке». Очень я был озадачен этой фразой, потому что раньше из батюшки приходилось вытаскивать, вымучивать благословение. Но теперь батюшка сам говорит: «Пиши, пиши, пиши и пиши!» Я скажу вам откровенно: с 2001 года я написал десять книг, не отходя от стола. Я безмерно устал, я опустошён невероятно. Ведь, дорогие мои, не забывайте, пожалуйста, что на мне пять газет — это моё основное послушание Господу. «Православный Санкт-Петербург» должен выстоять — сейчас финансовый кризис, у нас масса проблем в редакции, я не буду их касаться… А книга требует колоссального напряжения. Вы, может быть, спросите: «А когда ты пишешь?» Я вам отвечу: «былинки» пишутся всегда. Я разговариваю с вами, а там, внутри, что-то рождается, и сколько времени будет продолжаться этот процесс, я не знаю. Год наступит, когда эта «былиночка» потребует выхода и заставит меня (а я не хочу, я лентяй) сесть за компьютер и овеществить то, что происходит в душе.
— Когда я сейчас слушала вас, Александр Григорьевич, я ещё раз убедилась в том, что книга — это и не исповедь, и не запись своих ошибок, это и не продолжение записок редактора в газете. Это даже — простите — не ваша ежедневная жизнь, хотя многие так и думают. Я ещё раз убедилась в том, что книга — это явление особого ряда. Это чуть выше, это другое. И вот об этом другом, Александр Григорьевич, я и хотела бы сейчас с вами поговорить… Мы сейчас попытались дать прелюдию к самому главному, о чём мы ещё с вами будем говорить. Мы сейчас говорили об истоках творчества. Что является толчком? Сама жизнь, жизнь человека, который берёт в руки перо. И это, мне кажется, для нашего времени очень важно. Вы профессионал (это я говорю не в качестве похвалы, а в качестве констатации факта), и мне очень радостно работать с профессионалом… Таких книг, которые бы раскрывали душу человека верующего, на самом деле очень мало. Сегодня в церковь приходят люди не святые, приходят люди, которые живут в нашем очень сложном мире, люди, не воцерковлённые с детства, — как и вы, Александр Григорьевич, — люди, прошедшие свой горький путь до церкви, — как и вы… У каждого из нас есть свои потери, есть своя тайная боль, есть такие грехи, которые человек никогда не решится никому — даже на исповеди — рассказать, и приходится тянуть этот воз на себе. Более того: у каждого из нас — мы редко об этом говорим — есть свои сложности, внутри церкви существующие. Люди видят в храме какие-то вещи, которые их коробят, люди видят какие-то вещи, которые доставляют им боль, — и мы часто боимся об этом говорить. Так вот, почему мы в «Сатисе» снова и снова делаем очередную книгу Ракова: потому что он — человек, который всем этим болеет, всем этим живёт. У нашего читателя нет порой ни духовника такого, как отец Иоанн Миронов, он не знает порой, как переступить порог храма, как подойти к аналою… И для него ваша книга — как мостик: вы даёте человеку почувствовать, что он не один в своей боли, в своих грехах, в своих муках. Вы человеку даёте (об этом тоже не всегда говоришь) надежду, что он может прийти в церковь со всеми своими бедами, что его тоже услышат, он тоже выберется, как и вы выбрались из тяжелейших житейских обстоятельств. Вы держитесь, несмотря на свой характер, который хорошо в городе известен, на свою колючесть, на свою неудобность для многих, и порой для себя, и для нашей редакции, и для своих коллег в газете. Как вы сказали в одном из последних интервью, вы подпрыгиваете перед Богом, чтобы Бог вас услышал. Вот этой искренности и силы держания за правду, которая есть внутри вас, многим из нас не хватает. А в книге это есть. И человек, переживший, может быть, и разлуку, и смерть близких, а нынешняя молодёжь — и наркотики, и страсть винопития, — вдруг открывает книгу и видит, что человек может об этом и в книге написать. Вы в своей книге даёте обычному человеку возможность почувствовать: он не брошен. Вы когда-нибудь думали об этом, Александр Григорьевич?
— Дорогая Ирина Михайловна… Уже получается такой разговор — литературоведческий, что ли… Я не ставлю перед собой таких задач, дорогие мои!..
— Нет, ни в коем случае я не говорю про задачи. Я говорю о том, что получилось.
— Я не пишу на листе бумаги задачи, которые я хочу разрешить с помощью «былинки». К слову говоря, ни один поэт не знает, чем завершится стихотворение.
— Я об этом и говорю: книга получается больше автора…
— И главное, что я должен вам сказать совершенно откровенно: я не считаю себя воцерковлённым человеком. Я принял Таинство Крещения году в 1991-м, и медленно, с большим трудом, преодолевая лень, я воцерковляюсь. Надеюсь, что воцерковляюсь. И с помощью своих же собственных книг в том числе. Если вы считаете, что я книги пишу для вас, дорогие читатели, то вы очень ошибаетесь! Эти книги, газеты предназначены в первую очередь для меня. Вспомните слова преподобного Серафимушки Саровского: спасайся сам — и вокруг тебя спасутся тысячи.
Мы с вами не всё можем разложить по полочкам. Мы не знаем Промысла Божия о себе, о наших близких, о событиях, которые происходят вокруг нас. Помните слова апостола Павла, что сейчас мы видим мир как бы сквозь тусклое стекло? Мы часто не понимаем связи и причин событий, хотя они непременно существуют. Очень часто мы не понимаем, что от нас требуют. Господь иногда открывает нам цели и задачи, которые Он для нас ставит, а очень часто Он и не открывает, относится к нам как к малым детям. Это правильно совершенно. Он берёт нашу ладошку, Он бережно ведёт нас по ступенькам, как в школе, потом отпускает немножко и смотрит: а ты можешь самостоятельно? Мне почему-то сразу представляется праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы: как Она поднимается по этим 15 ступеням… Точно так же и с нами, но мы можем кубарем скатиться с самого верха, а можем начать всё с начала, и не один раз, но в конце концов, если мы настроены на то, — а Царство Божие силой нудится, не забывайте, — мы одолеем и последнюю ступеньку. Может быть, это очень громко, простите меня. Мы никогда не говорили с Ириной Михайловной так глубоко: хотя мы общались много, но говорили приземлённей и всё больше о деталях технических. Последнее, что я хотел бы сказать, касаясь этой темы: не соглашайтесь со мной. Не соглашайтесь — пожалуйста! Спорьте — пожалуйста! Приводите свои аргументы, имейте своё мнение. Но обязательно имейте его и не будьте теплохладными.
— И я скажу нашим читателям, открывая им неизвестного Ракова. Вы знаете, Александр Григорьевич в работе удивительно покладист. Когда мы предлагаем ему варианты обложек, он пытается понять мысль художника. Ему не всё нравится с первого раза — я это вижу. Более того: Александру Григорьевичу, как и всем нашим авторам, мы показываем и образец полосы, то есть странички будущей книги. И если в первой книге Александр Григорьевич постеснялся сказать, что ему не понравился шрифт… (Я думаю, многих удивит это словосочетание: «Александр Григорьевич стеснялся», — но это так…), то сейчас мы уже достигли той степени взаимопонимания, что стараемся слышать друг друга, — а иначе книга не получится. Действительно, книга — это соавторство, это совместная работа автора и редакции: того, кто верстает и допускает ошибки, того, кто ставит иллюстрации — в данном случае фотографии, которых очень много в книге и которые мы с радостью помещаем, потому что, как и стихи, они позволяют расширить пространство книги, воссоздать ту жизнь, над которой мы задумываемся, подходя к её концу. И вот эта возможность увидеть, а не только услышать, автора нам очень дорога. Фотографии и родных, и близких Александра Григорьевича, и ваших любимых котов, которых я теперь тоже очень люблю… Да, это живые существа, которые рядом с нами и которых мы порой по своей необузданной православной ревности очень часто забываем покормить, погладить лишний раз. И то, что вы этого не забываете, — очень важно.
— Жанр «былинок» — поймите, дорогие радиослушатели, — он позволяет очень широко использовать самый различный материал: не только свой, но и всякий материал, который автору понравился и который ложится в книгу. Вот, например, раз уж мы заговорили о кошках, крохотный рассказ Владимира Николаевича Крупина, «Муська», — очень трагический рассказик, — он тоже здесь опубликован. Меня обвинили в кошатничестве. Но, дорогие мои, я пишу не только о кошках. Я их люблю, и у нас сейчас живёт очередная пара подвальных котов… Но вот что касается близких и родных… Я, честно говоря, не верил — простите, Ирина Михайловна, — что православное издательство рискнёт поставить в книгу главу о моём папе, Григории Ивановиче Ракове, написанную моим старшим братом Эдуардом. Папа был военным, он прошёл две войны, он был коммунистом, он был награждён… У меня его характер, и я горжусь своим отцом. Я горжусь своими близкими. Мы все гордимся своими близкими, призывать к этому глупо, наверное, и не надо стесняться, если есть возможность сказать что-то хорошее о близком человеке — о тёте, о дяде, о брате, о родителях особенно. Ни пугаться, ни стесняться этого не нужно. Они — наш безценный капитал, это они привели нас к Богу, — даже если они сами не пришли, один только механизм родительской любви, он всё равно приводит. Брат прислал мне свои детские воспоминания — они приходятся на годы войны, на годы, которые папа провёл в Австрии в Советской оккупационной армии. Надеюсь, что они тоже будут опубликованы, хотя это, конечно, просто воспоминания ребёнка. И последнее, что я хотел бы сказать на эту тему. Я, как и вы, читаю Святых Отцов — тех, которые мне по зубам: не все они мне ещё доступны, к сожалению. Так вот, у многих Святых Отцов я встречаю мысль: «Записывайте свои думы, размышления, наблюдения, поучительные случаи», — а я бы ещё добавил: «Какие-то услышанные выражения, меткие слова», и так далее, и тому подобное. Ведь память наша очень изменчива, она нас подведёт в любой момент. Вы знаете, наверное, как это бывает: ночью или перед сном вам пришла в голову строчка или даже целая строфа, а иногда целое стихотворение. Вы его запомнили, но по своей лености не захотели записать. Утром ваша память совершенно чиста. Большая мысль ночная в рассветный час в тиши мелькнула, пролетая над озером души. Секунда помраченья прошла волной тревог, но я её значенья понять сквозь сон не мог. Вот солнце в ярком зное торжественно взошло. Исчезло всё ночное, и на душе светло. Но чувствую в смятенье: нет-нет да промелькнёт, врезаясь в полдень, тенью, её ночной полёт (Михаил Зенкевич). Поэтому записывайте: то, что вы считаете мусором сейчас, будет безценным сокровищем для будущих поколений. Мы этого не понимаем. Трамвайные билетики, старый молитвослов, ваша поминальная книжица — всё то, что мы храним в своих так называемых архивах. Это, собственно, не архив, — просто куча бумаг, старых фотографий… Со временем это приобретёт огромную ценность — особенно если попадёт в руки людей понимающих. А главное, берегите их для своих близких. Чужому, равнодушному человеку они неинтересны: если вы хотите расстаться с засидевшимся гостем, дайте ему рассмотреть альбом с портретами ваших родственников, — минут через пять человек найдёт предлог и вежливо откланяется. Довоенные альбомы, довоенные альбомы — стародавние преданья без начала и конца, сберегаемые дома и открытые любому, словно преданные души и безгрешные сердца. Фотографии не чётки, полустёртые, как чётки, и святые, как могилы, что в ограде родовой. Помяну — и камень в глотке, а дядья мои и тётки — будто всё ещё живые, и отец ещё живой (Геннадий Чистяков). Поэтому наши фотографии, которые свалены порой даже не в альбомах, ближе всего нашим родственникам, нашим детям, которые сейчас ничего не знают, а потом заинтересуются. Говорю вам: надо оставить им документальные свидетельства нашего существования. Пишите записки для памяти, не бойтесь, что запятую не там поставите или что жизнь была слишком простой, незаметной, рядовой. Пишите о своём пути к Богу. А может быть, вы ещё не дошли до Бога — пишите о том, как вы стремитесь к Нему, — это очень здорово. Это не для музея, повторяю, это для «музея» домашнего, это для ваших близких. Я с таким интересом рассматриваю сейчас фотографии полузнакомых, малознакомых, незнакомых и вовсе неизвестных мне родственников; у меня появился такой жгучий интерес к прошлому — вы даже представить себе не можете. Вот семейный наш альбом: дед с кокардой машиниста, рядом бабушка Анисья и детишки всем гнездом. Вот мои отец и мать, оба юные на диво, тонут в недрах коллектива, в группе их и не видать. Это я с большим мячом, я за партой, я на пляже, в загсе тоже я — пора же! Я в обнимку с малышом. А теперь малыш один. Мыслит. Хмурится. Хохочет. Плачет. Кашу есть не хочет. Пляшет — в яслях карантин. Предки блёкнут? Может быть: их позиция статична, их удобно со штатива долгой выдержкой морить. То ли дело блиц включать, схватывать не вехи — вешки, оставляя вечной спешки и любительства печать. И теряя день за днём, и трезвея год от года, в свете нового подхода пересматривать альбом (Тамара Жирмунская).
Это так познавательно, это так углубляет! Посмотрите, что происходит сейчас в России: мы знаем дедушку, — ну, в лучшем случае, прадедушку, прабабушку, — на этом наше родовое древо как бы прекращает существовать. Сравните это с Востоком. Вспомните Библию, посмотрите, до какого колена описано там родовое древо. На этом зиждется земля — на памяти предков.

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
Мои деды сады растили
И хлеб — на благо всей страны.
На Колыме в забоях стыли
И отломали три войны.

Отец мой тоже не последним
Был и в работе, и в бою…
Но не ведём мы и не ценим
Генеалогию свою.

Она является огромной,
Чью жизнь ни глянь. Но факт такой:
В минувшем — вместо родословной
Тьма за прадедовской стеной.
Николай Барский, Подмосковье

А у нас города строят на кладбищах, на костях… И в Невской Дубровке (я не могу не коснуться этой темы) в семь слоёв лежат солдаты, а на них построены шикарные коттеджи, — представляете, какая в этих коттеджах будет жизнь? Я вспоминаю один случай (отвлекусь с ходу, как и в «былинках» делаю): при вскрытии могилы Николая Васильевича Гоголя один писатель взял на память часть его ребра! И этот человек умер в страшных мучениях.

Ровнял могилы ровно, гладко
Бульдозер — тупорылый зверь:
Для молодёжи танцплощадка
На старом кладбище теперь.

Под серым саваном бетона,
Как бы под тяжестью вины,
Лежат сибирские чалдоны —
Герои ми’нувшей войны.

И пастухи, и хлеборобы,
Родители и тех детей,
Какие даже святость гроба
Попрали… Торжество затей!

Над прахом тел, под сенью сада
Рокочет рок, терзая слух.
И похотливая ламбада,
И дух забвения из ада,
И посвист сатанинских слуг.

…И светят очи золотые
В раю — у Господа в гостях.

И пляшут бесы молодые
На человеческих костях.
Владимир Балачан, г.Омск

Я не пугаю, я просто говорю: существует, должен существовать мистический страх, почитание могил наших предков.

Я и в прежние времена такие записочки вёл. Мало, но кое-что писал даже в застойные годы, когда пьянствовал, когда работал на «Светлане», когда вся жизнь была в чёрном свете, — всё равно что-то пописывал, пытался, экспериментировал, меня тянуло к этому делу. Я ведь учитель, русист, литературовед — одним словом, гуманитарий…

Я дневника не вёл. Я фактов не копил,
Я частность презирал. Подробность ненавидел.
Огромный свет глаза мои слепил.
Я ничего вокруг себя не видел.

Но годы шли. И в дружеском кругу
Хочу я рассказать о дальней дали.
Но ничего я вспомнить не могу,
Ни чёрточки случайной, ни детали.

Хоть малость бы какую! Нет как нет!
Передо мною лишь одно, не боле,
Один лишь белый тот слепящий свет,
Глаза, как бритва, режущий до боли.
Евгений Винокуров, +1993

Так вот, записывайте, дорогие мои, записывайте не только грехи: записывать грехи — это здорово, когда идёшь с записочкой к батюшке, — но не ограничивайтесь этим. Писатели так делали. Пришвина вот возьмём: такая глубина открывается в его отрывочных записях! Очень интересно Антона Павловича Чехова прочитать: как он проел все деньги на мороженом в Одессе, например. Это шутка, но люди живут простой жизнью, мы не можем постоянно витать на духовной высоте, постоянно находиться в богомыслии… Этого достигают монахи, этого достигают единицы, люди высокой духовной жизни. Не побоюсь сказать: мой батюшка может так. Но и его всё равно одолевают житейские заботы. Обратите внимание, по какой амплитуде мы живём в течение дня: от высокого к низкому, от покупки картошки к исканию Бога, от Бога — опять к домашним делам. Это — земная жизнь; и Господь прекрасно знает человеческое существо. Утром я — одна, вечером — другая… Что за жизнь у меня такая? То лежу на дне, то звезды касаюсь, словно во грехах никогда не каюсь. Тащит жизнь силком следом за судьбою… Помоги, Господь, справиться с собою! (Татьяна Шорохова, СПб.).
Вы посмотрите, ведь Он на каждый грех находит свои особые вразумления. Одного Он наказывает и наказывает без конца… Кстати, многие отвергают это, но я настаиваю: Господь наказывает часто. Вразумляет, наказывает, научает… Одному Он очень суровое наказание находит за незначительный, казалось бы, проступок, а другого Он прощает. Завершу этот пассаж, чтобы не быть голословным: у нас в редакции провинился один работник, провинился очень серьёзно, — и я побежал к батюшке за советом. Я человек вспыльчивый, эмоциональный, — прыгаю перед батюшкой, весь красный, вышедший из себя… Говорю: «Батюшка, накажите его!!! Триста поклонов ему!» Я хотел даже больше попросить. А батюшка спокойно (он никогда не выходит из себя): «Нет, Сашенька, один поклон!» Я говорю: «Как, батюшка?! Он такое совершил, это не передать словами!.. Триста ему и ещё епитимью!» — «Нет, Сашенька, — один». И что самое удивительное: один такой поклон помог человеку осознать содеянное.
— Я рада, что вы услышали голос Александра Григорьевича, — я и хотела, чтобы Александр Григорьевич заговорил, заговорил так, как он говорит в своих «былинках», чтобы мы услышали голос, душу, живое чувство. Спасибо вам. И ещё я рада знаете чему? Сначала вы утверждали, что садитесь писать, когда душу цепляют ошибки, воспоминания о грехах. А сейчас в разговоре открылся второй план, для меня очень дорогой: это всё, что касается окружающей жизни, наших близких, нашей памяти, нашей истории, наших мелочей, наших трамвайных билетиков. А я как музейщик могу сказать, что это не только для наших родных важно. Последняя выставка, которую я делала в музее Блока, — «Блоковские окраины в начале ХХ века». И знаете, что там было самым главным экспонатом, от которого было не оторвать людей? Трамвайный билетик начала ХХ века, — билетик с того трамвая, на котором Блок ездил в Озерки. Вот деталь жизни. А есть ещё следующий план, следующий уровень: наши близкие, наши родные, вещи, которые нас окружают, наш мир — ведь всё это нас учит любить, учит нас дорожить каждым мгновением. Вот вы говорите, что день идёт «от Бога до картошки». Но ведь Господь благословил нас жить в этом мире, и мы должны нести такое послушание с любовью. Мы часто не дорожим этим мгновением, этими деталями, и даже не дорожим своими близкими. Вы знаете, до какой поры? Пока мы их не потеряем. Так вот умение дорожить тем, что имеем, ещё прежде наступления этой печальной поры — это очень ценное умение.
— Позвольте, я уточню. Моя мама ушла почти девять лет назад, а моя тёща, мама моей супруги Валерии, она жива (отошла ко Господу через месяц после беседы. — А. Р.). И вот какое интересное наблюдение я сделал: Валерия за эти годы так изменила своё отношение к маме!.. Хотя я иногда ругаю её, я такой занудливый человек, — но я очень рад в душе, что она часто ездит к своей маме, что она заботится о ней, что она покупает ей какие-то мелочишки. И я надеюсь, что немножко повлияли на это и мои «былиночки». Пусть немного, пусть только слабым толчком послужили… Ведь, дорогие мои, ни одна книга, ни одна газета, ни один журнал, даже самый-пресамый православный, никогда нас не сможет воцерковить: это только Господь делает — через какое-то словечко, фразу… Вот оно коснётся вашего сердечка, и начинается этот таинственный процесс преображения.
— Спасибо, Александр Григорьевич. Но всё, что бы мы с вами ни говорили, о каких бы возвышенных предметах ни рассуждали, всё это было бы тщетным, если бы человек после нашей беседы взял вашу книгу и увидел, что написана она плохо. Это был бы провал. Я беру на себя смелость сказать, что книга, которую пишут с хорошими намерениями, должна быть и написана хорошо. Александр Григорьевич, я об этом вам никогда не говорила: если бы этого не было, нельзя было бы и издавать ваши книги. Как бы мы ни относились друг к другу, какими бы душевными ни были эти отношения, всё-таки «Сатисъ» — это профессиональное издательство. И мы стремились к этому не для того, чтобы друг друга похвалить или ещё раз в чём-то уступить друг другу… Дело в другом: всё нужно стерпеть ради книги! В нашей работе книга была главной.
— Чего не сделаешь ради выхода книги…
— Книга — это главное. А как она написана? Я позволю себе прочитать маленький кусочек, просто чтобы не быть голословной. Это кусочек, Александр Григорьевич, который мне очень дорог, — о смерти Малыша, вашего кота. «Я завернул тельце кота, уложил его в коробку из-под обуви, а сверху накрыл красивой тканью. Слёзы душили, и впервые за шесть лет после маминой смерти я заревел, как мальчишка. Потом зажёг лампадку и попросил: «Господи, я знаю, молиться за животных, как за людей, нельзя. Но сделай, пожалуйста, так, чтобы Малышу было хорошо. Он ведь тоже тварь Божия, и радости в наш дом он принёс много». Я так и не сумел закрыть огромные оливковые глаза Малыша. Может быть, это к лучшему». Маленький кусочек, и я думаю, что в комментариях он не нуждается… Действительно, Александр Григорьевич — человек, который очень хорошо владеет словом! Может быть, это даёт ему возможность передать то, о чём мы говорили прежде. И главное, мне бы хотелось, чтобы наши радиослушатели этому поверили, чтобы они узнали совершенно незнакомого им человека, автора, Александра Григорьевича Ракова.
— Спасибо. Есть у нас ещё несколько минут?
— Есть чуть-чуть.
— Тогда эти несколько минут я хочу посвятить животным. Я уже говорил, что меня обвиняют в пристрастии к ним, — и ради Бога, пусть! Пусть обвиняют в любви к животным, это, наверное, в тысячу раз лучше, чем обвинить меня в ненависти. К слову говоря, я написал, что ненавижу охотников, и батюшка заставляет меня покаяться, но я пока не могу этого сделать. Так вот, дорогие мои, я много пишу о животных. Кроме всего прочего, я просто люблю их. Цель моих писаний — через отношение человека к животным показать самого человека: вы не думайте, что всё так простенько в «былинках», что автором ничего не продумано. Вы посмотрите, как мы относимся к животным!.. Это же наши братья! Мы, с лёгкой руки Сергея Есенина, называем их «братьями нашими меньшими». А я чем больше интересуюсь ими, чем больше читаю о них у Брема (да и не только у Брема), тем больше убеждаюсь: их жизнь намного сложнее, многообразнее и, я бы не побоялся сказать, интеллектуальнее, чем мы себе представляем. В своей гордыне мы очень многого не хотим знать. А может быть, Господь промышляет не только о нас, а и о тех, кто у нас под ногами, кого мы топчем тысячами, не замечая, кого мы специально давим из-за их мнимой мерзопакостности… Призывать к любви безсмысленно, но вынесите зимой хоть корочку хлеба: они же голодные!..

Старуха кормила бездомных животных:
Блуждающих кошек, щенков подворотных,
Шальных воробьёв и хромых сизарей,
Что вечно слетались у наших дверей.

Она им засохшую булку крошила,
Как будто важнейшее дело вершила.
В хозяйственной сумке про всякий обед
Водилось пшено или рыбий хребет.
Лариса Тараканова

Я только один пример вам приведу: жизнь воробья в среднем продолжается четыре года, но живут они, как написал Виталий Песков, как правило, девять месяцев. Знаете почему? Они просто не переживают первую зиму. Они же не бросают нас, не улетают в тёплые края, они остаются с нами, чтобы выжить… Улетел бы в тёплые края, тут такие варварские ночи. Первая зима у воробья, — выдержит ли маленький комочек? (Иван Стремяков, СПб.). Вы посмотрите, как на душе хорошо становится, когда щебечут эти серенькие пташечки, эти комочки, к которым мы привыкли и не замечаем их. Они удивительные существа! Так бросьте хоть крошечку, вынесите пшена немножко — а вам Господь поставит за это большую галочку.

Покормите птиц зимой —
Всю крылатую Россию,
Жадных, славных, жёлтых, синих
Чечевицей, коноплёй.

Покормите их за то,
Что не зря харчи остались,
Что над белым распластались
Яркой россыпью цветов.
Николай Дмитриев

— Всё это очень хорошо чувствуют и знают дети. Детям не нужно ничего объяснять: они животных — и вообще весь мир — чувствуют иначе, как-то ближе к сути, к тому, к чему мы пытаемся пробиться. И то, что в вашей книге есть это детское начало, — это для меня самое дорогое, что я открываю благодаря вам, Александр Григорьевич.
— Дорогие мои! Ну прочитайте вы меня, пожалуйста! Я вас очень прошу, почитайте, — а потом мы с вами поговорим. Это же трудно — слушать дифирамбы Ирины Михайловны. Для меня-то, не скрою, это приятно слушать, но вы же не знаете, о чём идёт речь. Почитайте. Не понравлюсь — больше не будете читать. Понравлюсь — быть может, принесу помощь вашей душе. Спаси вас Господи, дорогие мои, всего вам доброго, храни Господь!

 

Представление архимандрита Амвросия (Юрасова),
автора пояснений к «былинкам»
Архимандрит Амвросий (Юрасов) — духовник православного общества «Радонеж», постоянный участник передач всероссийской радиостанции «Радонеж», основатель и духовник Свято-Введенского женского монастыря в г. Иваново, председатель Епархиальной комиссии по канонизации святых, начальник Епархиальной тюремной миссии, президент межрегионального общественного фонда содействия духовному и нравственному просвещению «Вознесение», главный редактор газеты «Слово утешения», православный писатель («Яко с нами Бог», «Исповедь (в помощь кающимся)» «Православие и протестантизм», «Слово утешения», «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа», «О вере и спасении», «Призвание», «Монастырь», «Господи, благослови»), проповедник, миссионер.
Награжден орденами Св. блгв. кн. Даниила Московского, преп. Сергия Радонежского, преп. Серафима Саровского, другими духовными и светскими наградами.