Повторение пройденного. Былинки
Страшно попасть в такую вот переделку
Строго
берегли наши вологодские предки лес – великий дар Божий, не
рубили сплеча да где попало; вдоль рек и речушек деревья
совсем не трогали: разумели, что без них обмелеют речки и
рыбы не станет; на дрова рубили один сухостой, загустевший
молодняк прорубали, чтоб рос лес вольно, а для хозяйства
делянки находили подальше от деревни. Образования
агрономического не имели, а опытно знали, что и болота
нельзя осушать бездумно – все в природе уравновешено. Для
посторойки избы сосны выбирали долго, присматривались, с
какой стороны мох, сколько лет, течет ли смола, - и рубили
столетние дерева после трескучих морозов; да умели корнать
правильно и сушить ровно, и сколько положено. Венцы бревен
только топором подрубали, а не пилой, - чтобы поры закрыть;
потому и дом не гнил. Вот и стоят избы прадедов наших лучше
каменных, и дышится в них легко, и простор виден на все
четыре стороны. «Лес, - говаривал плотник знакомый, -
ежели спел да смолист – матерьял для избы самолучший,
исконный, хоть о нем сочиняй мадригал. Коль бревно без
живого-то сока – то бревно нипочем не бери. В нем не будет
ни срока, ни проку, ну а главное – духа внутри. Без
природного крепкого духа позавянет не только жилье. Человека
постигнет разруха, и забудет он имя свое». Александр
Веденеев.
Теперь
дедовых лесов на Вологодчине не сыскать: повырубали
временщики руками спившихся мужиков столетние боры, которые
деды для нас оставили, чтобы мы, взяв меру, своих детей не
забыли. Старший московский брат, у которого на Шексне
изба-дача сработана, говорит, что того леса, что Дубровой
зовется, куда мы за грибами несколько десятилетий назад
ходили, почти не осталось – вырубили и то ли финнам, то ли в
Китай за безценок продали. Ну, и живности мало осталось.
И валятся с треском
лесины на мох,
Давя молодняк под собою,
И слышен прощальный,
Пронзительный вздох
Под грубой, столетней
корою.
И мечутся птицы, и белки
летят
По кронам, где высь
бирюзова, -
Остаться без корма они не
хотят,
Им страшно остаться без
крова.
Брусничные россыпи были
вокруг,
Увидеть такое – отрада.
И дятел, как плотник,
работал: тук-тук
До поздней поры
листопада.
И вот только пни, да
валежник-сукач,
Да черная гарь от пожога,
Да слабый,
прерывисто-глохнущий плач,
Где было брусники так
много…
Иван Переверзин
Но я не
об этом хотел. Водятся еще в той местности медведи. Однажды
охотники, убив медведицу, принесли с собой крохотного
медвежонка, а когда выходили, устроили его ради забавы на
базу отдыха в селе Новленском. Не знавший леса медвежонок
вырос в добродушного и веселого медведя по кличке Митрофан;
он и привлекал в эти места отдыхающих. Держали его в клетке,
выпускали на длинной цепи, и никаких увечий или страха
потешный Митрофан не вызывал. Глядишь, так бы и прожил он
свой медвежий век с людьми, но у животных, как у людей, своя
судьба.
Дед ослеп.
«…С ружжом – не кабы-абы:
мстит оно – нечистого
похлест…
В лебедь не стреляй: она
ведь баба –
слабнет в месяц раз… А в
шшуке – крест.
Моду взяли – в шшучину
зарядом!
Крест в башке, такой
прозрачный хряс –
Божья мета. Шшуку есть не
надо –
век в два раза длиньше,
чем у нас…»
Знал бы дед!.. И щуку мы,
и птицу,
и реку, и небо, и помет…
Землю жрем – не можем
подавиться…
Дожили!.. Возмездие идет.
Светлана Соловьева
Посетил
нашу страну летом испанский король Хуан Карлос
Iи
возжелали его величество поохотиться на медведя. Слово
короля – закон. Тут и пересеклись, к несчастью, пути
вологодского медведя с монаршей особой. Медведя посадили в
клетку и привезли к месту охоты. Щедро напоили его водкой,
смешанной с медом, и пустили в поле. Трудно ли попасть из
карабина в грузное пьяное животное? Его величество Хуан
Карлос
I уложил Митрофана с
первого выстрела. Вот и вся история. Остальное уже
неинтересно. Выделанную шкуру, говорят, король увез в свой
дворец. Когда охота получила огласку, начались отпирания:
мол, медведь пытался выйти на волю, сломав прутья решетки, и
его застрелил егерь; что никаких медведей дескать король
пальцем не трогал, а забрался в вологодскую глухомань
воздухом подышать… Только пуста стоит медвежья клетка, и
горюет по нему подруга-медвежица, а люди говорят, что мишка,
выросший с людьми, был добродушным увальнем.
Нет
теперь, видно, спасения ни рыбе, ни птице, ни зверью дикому
от страшного двуногого зверя, называющего себя человеком. Да
и сам он – долго ли протянет…
МЕДВЕДЬ
Лапой крушил молодые
дубки,
Бор оглушал, рыча.
И были жилы его крепки,
И кровь была горяча.
Ранней весной из берлоги
– вон!
Гнилью разит листва.
На ветках звон, и в ушах
звон,
И кружится голова.
Зиму наскучило спать да
говеть,
Он по натурене крот, -
Идет, пошатываясь,
медведь,
Шерсть о кору трет.
Шел, пошатываясь,
медведь,
Все по-новому замечал
И лишь потому, что не мог
петь,
Р-р-рычал.
Лет своих никогда не
считал,
Товарищей не имел.
О лучшем думать и не
мечтал,
За то, что есть, постоять
умел.
Врагов о милости не
молил,
Не ведал земной тоски,
Медвежатников наземь
валил,
Ломал рогатины на куски.
Но из-за дерева – из-за
угла –
Ничтожная пуля его
подсекла.
Даже меха не повредила
Дырочка тоненькая, как
шило,
Но кровь, на месте
застыв, остыла,
И стали дряблыми жилы.
Ему ножом распороли живот
Без всяких переживаний.
Мочили, солили, сушили –
и вот
Он стал подстилкою на
диване.
На нем целуются, спят и
пьют,
О Пастернаке спорят,
Стихи сочиняют, песни
поют.
Клопов керосином морят.
В центре Москвы, от лесов
вдали,
Лежит он, засыпанный
пудрой дешевой.
Как до жизни такой довели
Его, могучего и большого?
Оскалена жалко широкая
пасть,
Стеклянны глаза-гляделки.
Посмотришь – и думаешь:
страшно попасть
В такую вот переделку.
Александр Межиров, р.1923 |