Знаки припоминания. Былинки

Венгерский город Кечкемет

Сегодня 23 октября – 50 лет со дня начала «венгерских событий». Как ни странно, и я принимал в них участие – для точности, участие пассивное: меня, Сашу Ракова, можно сказать, силой вовлекли в них. Мне было девять лет, я перешел в третий класс в московской школе №148 на Хорошевке, и все у меня было прекрасно – и куча друзей, и масса занятий в свободное от уроков время, и большая коллекция конфетных фантиков, и место проживания – Хорошевский тупик, по соседству с Центральным аэродромом, и сразу две строительные полувоенные части рядом с домом, и наш зеленый двор, и Серебряный Бор на двадцатом троллейбусе с зажатой в потной ладошке 20-копеечной монетой, и вокруг – огромная непознанная Москва…

Папа был военным, кажется, подполковником, в столице закончил военную Академию, главное для меня тогда – ходил в командирской форме, имел много наград, и встречные военные первыми отдавали ему честь. Я тоже тогда хотел быть в форме, но не в зеленой, как у отца, а в голубой, которую носили летчики. Выбор профессии был сделан, оставалось дело за малым – закончить школу, а там… там все пойдет как по маслу…

МЁРТВАЯ ПЕТЛЯ

С прошлым личные счеты сведя

И отчаянье чуя в груди,

Потяну-ка штурвал на себя,

Чтобы в мёртвую петлю войти.

Всё смещается: век и семья,

И алмаз обернется золой.

И покажется небом земля,

И увидится небо землей.

Крикнет ангел: «Очнись, командир,

Иней лет ты несешь на висках,

Ни к чему перевернутый мир –

Лучше крепче стоять на ногах!»

О мой ангел, седое дитя,

Честен ты и поэтому лжив…

Только в мертвую петлю войдя,

Понимаю, насколько я жив.

Владимир Топоров

 …Но вдруг мама в разгар лета начинает собирать вещи, говорит, поедем к отцу. Куда поедем, я тогда не понял, но любое путешествие – в радость юному открывателю мира. А ездить на поезде я уже полюбил; мама рассказывала, что первым делом всегда деловито пересчитывал багаж, а когда усаживались в купе, первым делом заказывал себе два стакана чая – высшее наслаждение для девятилетнего путешественника.

Сохранилось единственное письмо отца, когда мы с мамой собирались к нему в Венгрию.

«Милая Верочка!

Письмо направляю с товарищем, котороый едет в Москву в отпуск и позвонит тебе. Я с ним передаю игрушку и конфеты Алику, и кое-что тебе. С ним подробно поговори, как и с чем ехать. Проездные пошлю. После Чопа тебе надо ехать до города Сегед, а в нем пересадка на гор. Кечкемет. По дороге поезд стоит на некоторых станциях долго, м.б., ты пошлешь мне телеграмму по адресу: Кечкемет, улица Чехени, 13, мне. Если получится, я вас встречу – мы в постоянных разъездах. На всякий случай сообщаю полевую почту: 16132, мне, свой обратный адрес и имя. Товарища, который передаст письмо, расспроси подробно, запиши телефон – м.б., удастся с ним и его семьей сюда ехать». Дальше идут торопливые строчки красным карандашом; чувствуется, что отец соскучился и безпокоится о нас, о судьбе старшего брата (его папа переводил из ленинградского вуза в московский) и разные семейные подробности. Наверху дата: 26 июля 1956 года. До «венгерских событий оставалось» несколько месяцев…

В пограничном Чопе мы пересели в странные вагоны: дверь в купе открывалась прямо с перрона; лежачих мест не было. Мы ехали к папе в мадьярский городок Кечкемет, что в 90 км от Будапешта. Все мне было интересно – чужие деньги, непонятные названия станций, люди в непривычной форме и язык, которого я совершенно не понимал. Уже ночью нас встретил папа и отвез на квартиру. Я долго разыскивал его письмо маме, где был указана улица и номер дома нашего нового жилья, но оно где-то запропастилось. Мы жили среди мадьяр; двор запирался на огромными, окованными железом полосами.

Конечно, воспоминания пятидесятилетней давности хромают провалами, но Венгрия мне нравилась обилием фруктов и новизной ощущений. 1 сентября я пошел в третий класс русской школы, во дворе которой, рядом с фонтаном, медленно ползали черепахи. А уже в середине октября нас, школяров, водили учиться под охраной вооруженных солдат. Хорошо помню, как на перекрестках стояли кучки мадьяр с автоматами ППШ на груди. Но меня пугали не автоматы, а пронзительно ненавидящие глаза взрослых незнакомых людей с белыми повязками на рукавах. Школа кончилась скоро; все наши отцы воевали в Будапеште, а во дворе дома появились два наших солдата с цинковыми ящиками патронов. По маленькому городку крутился почти без остановки Т-34, охраняя русских детей и жен. Страха я тогда по глупости не испытывл, да папа оставил мне самодельный повстанческий кинжал, и я все рвался в бой. Но положение резко изменилось: с костела поливал город свинцом крупнокалиберный пулемет, по улице двигались вооруженные толпы; они пытались взломать наши ворота, но они не поддались, а солдаты стали стрелять в воздух длинными громкими очередями. Вот когда стреляли, я пугался – мне казалось, что все пули направлены только в меня. Мы, дети, ночевали в ванной. Всю ночь наша охрана стреляла из автоматов; однажды я вырвался во двор и увидел феерическое зрелище: все небо пересекали с разных сторон красивые разноцветные строчки – это стреляли трассирующими пулями для указания цели. Пожилая мадьярка безстрашно носила в наш дом свежее молоко. Другая мигающим светом окна, выходящего в наш двор, давала понять повстанцам, что здесь находятся русские. Солдаты забили окно досками.

Не знаю, сколько это продолжалось, но мама сказала, что семьи военных эвакуируют и добралась до военторга, чтобы купить чего-нибудь. Мадьярские форинты пачками валялись на улице; мама набрала на всю сумму знаменитого венгерского шоколада. Нас погрузили в грузовики и под охраной двух бронетранспортеров ночью колонна двинулась в путь. Только потом я узнал, что дорога была сложной и  опасной; мы двигались на Родину через Чехословакию. Вокруг шла война; было не до сна. Кто-то разбил на полу машины банку вишневого варенья, и я липкими от варенья руками брал одну за другой венгерские шоколадки и жевал всю дорогу. Когда проезжали Будапешт, на мосту через Дунай ветром открыло полог, и в памяти навсегда остались желтые, мутные воды реки и крыша знаменитого мадьярского парламента, превращенная снарядами и пулями в громадное решето. В Ужгороде нас устроили в воинскую часть, а через несколько дней поездом мы вернулись в Москву.

В письме старшему сыну 21 ноября 1956 года, в самый разгар событий, а если быть точным, войны, отец писал: «Обо мне не волнуйтесь. Всё более или менее успокоилось. Конечно, жизнь – не семьей, а бивачная, но ничего не поделаешь.Одет я тепло, все необходимое имею, так что для безпокойства нет причин. Рад, что Вера с Сашей доехали хорошо». Через пять дней, в другом письме: «Живу хорошо. Здоровье нормальное, здесь все тихо. Снега ещё нет. Работать приходится много, но зато время идет незаметно».

Отец почти ничего не рассказывал, но шрам от пули прошел прямо вдоль его виска. Еще помню короткий эпизод, как ехали они на газике с лейтенантом по будапештским улицам, и лейтенант безпрерывно строчил из ППШ по верхним этажам и крышам, где скрывались повстанцы. Ответными выстрелами ему снесло полголовы, свалившейся на колени отца.

В 1957 году мы вернулись в побежденную Венгрию, но в другой город – Секешфехервар, где я пошел уже в четвертый класс. Отголоском венгерского восстания были для нас битвы снежками с мадьярами-сверстниками, и дело доходило иной раз до рукопашной.

Только повзрослев, я познал истинный смысл происходившего. Потери советских солдат составили 700 человек, мадьяр погибло раза в два-три больше.

С тех самых пор я в рот не беру шоколадных конфет: по-умному это неприятие называется идиосинкразией. Но Венгрию и мадьяр я все равно люблю.

Вот и вся моя война. Но былинка будет неполной, если у неё отсутствует стихотворение. Я нашел одно-единственное, которое прочитала юная поэтесса Лидия Гладкая, будущая первая жена Глеба Горбовского, на комсомольском собрании в Горном институте в 1956 году. Но оно так не подходит к моим куцым детским воспоминаниям, да и к самим событиям, что приводить его я не стану. Здесь больше к месту стихотворение Евгения Евтушенко о Чехословакии 1968 года: в тот год я служил в Армии, и чехословацкие события запомнились крепко – за тысячи верст от Праги боевые расчеты не отходили от ракетных установок: ждали начала войны.

 Все мы умны задним числом…

Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.

Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.

Боже мой, как это гнусно!
Боже — какое паденье!
Танки по Яну Гусу.
Пушкину и Петефи.

Страх — это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы — это помесь Ноздрева
и человека в футляре.

Совесть и честь вы попрали.
Чудищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.

Что разбираться в мотивах
моторизованной плетки?
Чуешь, наивный Манилов,
хватку Ноздрева на глотке?

Танки идут по склепам,
по тем, что еще не родились.
Четки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.

Разве я враг России?
Разве я не счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это — родные танки?

Прежде чем я подохну,
как — мне не важно — прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.