Знаки припоминания. Былинки

«Не отвергни меня во время старости; когда будет оскудевать сила моя, не оставь меня» (Пс.70,9).

Никогда не был я в Доме престарелых – как-то не довелось. Впрочем, нет, в латвийском городке Резекне еще при советской власти тетушка моя, и ныне здравствующая Мария Петровна Сироткина, почти под девяносто сейчас, тридцать лет была там директором. Вот и забегал я в короткие набеги из Питера к тете за ключами от ее дома. Я был молод и на многое не обращал внимания; помню тихих старушек в аккуратно повязанных платочках и цветастых ситцевых халатах, медленно гуляющих по аллейкам. Старушек было 300. Заглянул и в комнатку, кажется, на четверых: чисто, аккуратно, на тумбочках даже иконки стоят, - одним словом, жить, то есть доживать, можно. Марию Петровну бабушки любили и часто завещали ей свое последнее сбереженное имущество: золотое обручальное колечко, сережки, деньги, фотографии детушек, зная, что директор чужой иголки не возьмет, все передаст по слову. Думаю, им там действительно было неплохо: тетя Маруся – человек чистейший и в своих старушках души не чаяла.

Дом престарелых. Столица.

Поздняя осень. В саду –

Иконописные лица.

Молча в калитку войду.

Серая лента аллеи,

Белая вьюга волос.

Взгляды людей. Тяжелее

Мне ощущать не пришлось.

Старость упрятана в терем.

Листьями сыплются дни.

Жизнь, почему мы не делим

Трудную долю родни?

Не опущусь на колено,

Не протяну им руки.

Вы уж простите измену

Ближним своим, старики.

Здесь тишина гробовая,

Где молчаливый протест –

В этом дому пребывая,

Быть на земле надоест.

Бабки и деды седые

Всё на ворота глядят:

Может, приедут родные –

К жизни вернуть захотят?

Георгий Зайцев

Но я увлекся, простите.

Когда мы с женой начали эпопею обмена и приглашали маму, она обидчиво говорила, что лучше в дом престарелых уйдет, чем будет ютиться в десятиметровой комнатушке. Ничто на свете не могло задеть меня сильнее: представить, что мама при двух нормальных сыновьях окажется в государственном доме по своей воле, было невыносимо. И мы с женой с новой силой начинали уговоры. Но так они и кончились – ничем, хотя ужас от ее слов до сих пор сидит во мне крепко.

А когда я увидел по ТВ дом престарелых для бывших заключенных, где драки, воровство и побои были нормой, я просто не давал маме начинать этот разговор. Да она и сама всерьез не думала, попугивала, зная, что любят ее и ни за что не бросят: ценят старики внимание да ласку…

Зачем мысли эти полезли в голову, ума не приложу; наверное, потому, что давненько не посещал ее могилку на близком Серафимовском; теперь схожу – соберу упавшие на могилу ветки… Ах, мама, мама…

†«Семьи страдают из-за того, что в них не заботятся о дедушках и бабушках. Какое там благословение будут иметь дети, выросшие в семье, где несчастную старушку или бедолагу-старика отвезли в дом престарелых, оставили там умирать с душевной болью, забрав себе их имущество и не дав им порадоваться своими внуками?» Старец Паисий Святогорец.

Свет стоит осенний и осиновый – не успеешь вытереть слезу… Еду я к Федосье Константиновне, ей пирог с вязигою везу. В доме престарелых, будто в горнице, тишина с глазами в пол-лица. И старухи вяжут речь вполголоса, как клубок, мотая жизнь с конца. Здравствуйте, Федосья Константиновна. Здравствуйте – на долгие века… И дрожит, дрожит листом осиновым девяностолетняя щека. Я не верю, что однажды сбудется черная неслышимая ночь. Угощаю пирогом и булками старую купеческую дочь. Искупаю слабою заботою и церковным слабеньким вином всю вину перед людьми забытыми и тоску живого о живом. Медсестрички здесь нежней, чем бабочки: мимо лиц летают, мимо рук… «Кланяйся и матушке и батюшке!..» - и в глазах как накрошили лук. Сердце ее сморщенное замерло, в жизнь ища последний узкий лаз. И прощаньем высвечены намертво впадины ее безстрашных глаз. Елена Крюкова

А бывает и по-другому: