Пока меня не сбили с толку, презревши внешность, хвор
и пьян, питаю нежность к воробьям за утреннюю
свиристелку. Здоров, приятель! Чик-чирик! Мне так
приятен птичий лик. Я сам, подобно воробью, в зиме
немилой охолонув, зерно мечты клюю с балконов, с
прогретых кровель волю пью и бьюсь на крылышках об
воздух во славу братиков безгнездых. Стыжусь восторгов
субъективных от лебедей, от голубей. Мне мил пройдоха
воробей, пророков юркий собутыльник, посадкам враг,
палаткам друг, - и прыгает на лапках двух. Где холод
бел, где лагерь был, где застят крыльями засовы,
орлы-стервятники да совы, разобранные на гербы, - а он и
там себе с морозца попрыгивает да смеется. Шуми под
окнами, зануда, зови прохожих на концерт!.. А между тем
не так он сер, как это кажется кому-то, когда из лужицы
хлебнув, к заре закидывает клюв. На нем увидит, кто не
слеп, наряд изысканных расцветок. Он солнце склевывает с
веток, с отшельниками делит хлеб и, оставаясь шельма
шельмой, дарит нас радостью душевной. А мы бродяги, мы
пираты, - и в нас воробышек шалит, но служба души
тяжелит, и плохо то, что не пернаты. Тоска жива, о
воробьи, кто скажет вам слова любви? Кто сложит оду
воробьям, галдящим под любым окошком, безродным псам,
бездомным кошкам, ромашкам пустырей и ям? Поэты вымерли,
как туры, - и больше нет литературы.