Уважаемая
редакция!
Петровна
Родилась в 1978 году. В 1997 г. поступила в Московский
Свято-Тихоновский институт, в 1998 — в
Санкт-Петербургский университет на лингвистику.
Занимается художественной фотографией. Она уверена, что
рассказ этот напечатан милостью ее няни Петровны,
которую, она надеется, Господь принял к Себе.
Я вам о нянечке расскажу, которая уже умерла, ничего
не оставив, даже могилки. Я вам о нянечке своей
расскажу. О Петровне.
...Дорогая моя Петровнушка, такое милое, теплое имя,
родное-родное. Родилась Петровна давно, и сколько я ее
знаю, она всегда была старенькой, маленькой, морщинистой
доброй старушкой, такой доброй, что я ни разу таких
людей не встречала. Ей очень тяжело в жизни пришлось: в
войну убили ее мужа и двоих сыновей, а после и старшая
девочка, Эллечка, умерла, и Петровна всю жизнь хранила
ее куклу. И осталась Петровна одна, она убирала и
стирала белье студентам в Горном и нянчила детей, и
вырастила сына своего племянника Вани — Мишу, которые
потом, когда Петровне было уже под 90, умерли один за
другим через год. И не осталось у Петровны совсем
никого.
А к нам она попала, когда мой брат был маленьким, не с
кем было оставить его дома, и Петровну посоветовали нам
в няни: жила она совсем рядом. А мой Антон ее сначала
боялся, его пугали: вот будешь себя плохо вести —
страшная старуха придет. Наверно, из-за того, что
Петровна уже тогда была старенькой: ей было семьдесят. А
когда через девять лет я родилась, то и меня Петровна
нянчила с самого детства. Забирала из школы, кормила
обедом. Как сейчас помню ее черный передник,
заплатанный, с коричневым квадратом сбоку.
Жила Петровна очень бедно: в коммунальной квартире,
даже холодильника у нее не было, только радио все
работало, да пышно цвела герань на окне. А по вечерам
сидела она у парадной на скамеечке.
Но все не то, не то я пишу, а главное вот что: я ни
разу не видела таких смиренных и кротких людей, таких
добрых и чистых. Никогда Петровна не сказала ни о ком
дурного слова, никогда я не слышала от нее ропота, а
только: как хорошо, что войны нет, как хорошо, что все
сыты, здоровы. Однажды лишь я видела, как она плакала:
когда умер Ваня. Жалко ее так было, ведь последнее
отняли. Такой она была маленькой, плачущей, беззащитной,
что хотелось прижать ее, разделить ее горе... Она к нам
тогда уже не ходила, ей было лет 88, а приходила к ней
я, приносила еду и одежду. Как сейчас помню: «А у меня
горе, Наташенька», — я тогда подумала: что-то
нестрашное, Петровна так могла сказать, если суп
пролила, а оказалось — на самом деле.
Но довольно, важно не это, главное то, что Петровна
благополучно дожила до девяноста четырех, и когда еще
приходила к нам в гости, все носила подарки — гостинцы,
как она говорила: то платок принесет, то яблоко, то
полотенце («Тебе на приданое»), а однажды, когда я
болела, принесла в банке гречневой кашки.
И как же мне стыдно, что я несколько раз была с ней
груба. Первый раз, когда в Чернобыле взорвалась
электростанция. По телевизору тогда только про нее и
говорили, я смотрела фильм «Дети капитана Гранта», — а
Петровна подсела, долго смотрела вместе со мной, а потом
вдруг робко спросила: «Ну, про аварию не будут
говорить?» — я тогда сильно на нее раздражилась, я еще
была больна... Как сейчас стыдно. А еще один раз я ей не
почитала в журнале, мне было некогда, я делала уроки, и
мне надо было что-то взять, а Петровна уже все закончила и сидела, рассматривала «Работницу». И мне
кажется, я даже тогда подумала, что вот умрет Петровна —
и я буду об этом вспоминать, и нельзя быть грубой со
старыми людьми, я ей тогда что-то ответила, что попозже,
но Петровна почувствовала, что мне не до нее. Столько
лет прошло, я была классе во втором, а помню.
И в третий раз я опять болела, хотя я не так часто
болела в детстве, просто это те воспоминания, что
сохранились в памяти (в отличие от детского сада: там я
не помню ничего). Петровна сидела у меня на постели и
вязала мне чепчики для кукол, и в шутку сказала: «Вот бы
нам мастерскую открыть!» —а я не сразу поняла и что-то
резкое ей ответила: «Какую мастерскую, да что ты
говоришь!»
Кстати, в детстве я ей сначала «вы» говорила, потом
только стала «ты» говорить, и не знала, как мне ее
называть: то ли Петровна, то ли Катерина Петровна, а
Екатериной Петровной ее никогда никто и не называл. И
редко раньше я ее целовала, когда выросла только, стала
целовать ее в мягкую, морщинистую щеку, понимала, как
это Петровне должно быть приятно, да и я ведь очень
любила ее.
Только ей, должно быть, с нами весело жилось: я помню,
мне когда было лет семь, я вдруг очень стала
беспокоиться о маме, что с ней на работе что-то
случится. Каждый день ей звонила и вечером стояла и
смотрела в окно, когда подъедет мамин автобус, и если
его долго не было, я начинала плакать. А Петровна ходила
за мной и меня утешала, но я от нее бегала, а Петровна
говорила: «Ну что ты, родители придут — а ребенок
плачет, подумают: няня обижает».
И еще мы с Антоном сильно в детстве дрались, один раз
Петровна нас разнимала.
А еще я Петровне прочла свое первое сочинение. Очень
просила ее, чтоб она мне только честно сказала, потому
что никого не было дома, а мне нужно было переписать на
чистовик: я училась очень хорошо, а Петровна была
неграмотной, и я думала, что она ничего не поймет и
хвалить меня станет, и она, правда, сказала, что ей
очень понравилось. А когда я к ней подошла — Петровна
мыла посуду, и брызгала вода, я стояла в дверях и
читала, и пахло мылом.
А еще я, когда научилась писать и читать, считала себя
очень умной и однажды сказала маме: «Я такая маленькая,
а знаю уже больше Петровны», — мама мне тогда ответила,
что Петровна мудрее.
И я пыталась научить ее грамоте: объясняла ей алфавит,
правда, английскому ее Антон учил, а не я, но Петровна
так и не научилась, и только расписываться умела, путая
буквы: Данчива вместо Даничева, или просто ставила
крестик.
А потом она уже перестала к нам ходить даже в гости и
на улицу выходила редко, и когда я к ней заходила, все
расспрашивала меня о родных: «Ну как мама? как бабушка?
как Антоша?» — обо всех, бывало, спросит, — а потом
стала спрашивать: «Ну как Леночка, как собачка?» — это
когда Антон женился, переехал и собаку купил.
Петровна-то не видела его последние лет семь, только раз
они с Леной на Новый год к ней зашли. А потом стала
спрашивать и про Владьку: «Ну как маленький?» — я ей все
рассказывала, и она все-все помнила, как будто бы
видела.
А прошлым летом, когда мы с дачи вернулись, я ее не
застала: Петровна попала в больницу. Говорили, что нужно
ей сделать «ререливание крови, но мама мне не разрешила
кровь сдать, хотя я очень хотела, а когда ей уже
сделали, то нашли язву желудка, и это не помогло. Из
больницы Петровна так и не вышла, у нее переставали
ходить ноги... Но она была моей маленькой, доброй, милой
Петровнушкой, как сейчас помню: сидит на кровати, словно
воробушек, все бананы просила ей приносить: «Зуб-то
нет», — как она говорила.
А там так тяжело было в больнице, мы туда с мамой по
очереди ходили, а Петровнушка все-все помнила и все
понимала, а я ей (как это сейчас глупо!) напоследок
каждый раз говорила: «Ну, поправляйся». А однажды
Петровна пожаловалась, что у нее бок болит, а я
спросила: «Ты сказала врачу?» — «Да ведь врачи к нам не
ходят».
И последний раз я видала ее в декабре, 7-го у нее был
день рождения (хотя этого Петровна точно не знала), а я
забыла ее поздравить, думала только бы не забыть и уже
собралась, а Петровна про что-то стала говорить, я и
забыла. И сказала мне: «Иди с Богом».
И даже смертью своей Петровна никому боли не
причинила, и ушла тихо-тихо, а мы и не знали, это так
странно все получилось... Женщина, которая носила ей
еду, нам позвонила, когда ее уже похоронили, а где —
неизвестно, нет даже могилки... Но почему-то мне
кажется, может, я слышала, что на Смоленском. Там уж
Ксеньюшка отмолит.
И я даже не заплакала. Теперь, правда, плачу.
И я радуюсь, я так радуюсь за Петровну, я и плачу от
того, что мне радостно, я только хочу по крупицам
собрать все, что было, чтоб Петровне было бы еще лучше,
ее так легко отмолить, только вспомнить все хорошее и
сказать это Господу... Ничего не забыть... Я, бывало,
завязывала ей ботинки, мне так нравилось, — я бы ножки
ей целовала, чтобы только у нее все было бы хорошо на
том свете, я и сама не знаю, отчего плачу. Я как мама,
точно как моя мама, которая мне недавно призналась, что
когда ей было тяжело, она молилась моей бабушке, чтобы
она пошла и сказала Господу, чтоб Он ей помог, — так
нельзя. (А бабушка-то тоже умерла после Петровны).
Но у Бога все живы, и спаси, Господи, мою бабушку,
спаси, Господи, мою няню Петровну. Мою милую Петровнушку,
что я так люблю, мою добрую, милую няню Петровну.
...А когда сегодня вечером позвонил отец и спросил,
как дела, чем я занималась, я чуть не сказала: «У
Петровны была».
Наталья ПОРЯДИНА
№2(80)’99 |